Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - Сергей Солоух

машиниста грубого со станции Барабинск, Зухны Иван

Антонович, с привычной мрачностью послушав сына

болтовню:

— Ты знаешь, папа, этот мальчик, который пел со мной

сегодня, живет через дорогу от "Универмага", — завел мальца

на набережную в забегаловку, стакан с рубиновым напитком

опростал, дождался, пока наследник проглотит последний

скользкий пельмень, и, завершая празднество на этом, заметил

хмуро:

— Я тебе скажу одно, держись-ка ты от этих жидов

подальше.

Ни больше и ни меньше, конец и точка.

Угу.

Кто мог предположить тогда, что в этой жизни

размеренной и упорядоченной раз и навсегда балансом

интересов материальных, внезапно, вдруг, в один прекрасный

день из тьмы (с небес буквально) необычный голос

завораживающий, переворачивающий душу, прозвучит, и

явится маньяк, алкаш, шаман, безумец круглолицый и,

разницы меж иудеем и греком не ведая никакой, заманит всех

во мрак Грейхаунда ночного автобуса, ведущего упорно

красным габаритным огоньком неоновую линию над черным

полотном пустынной федеральной номер шесть от северо

востока к юго-западу?

Никто.

Ну, ладно, предполагать, предвидеть неспособность

простительна, быть может, но игнорировать, упорно и нелепо

не замечать, что это Мистер Моджо, во весь рост поднявшись,

расправив плечи, единственный огромный и великий,

указывает к звездам путь, косматый шарлатан под лунным

нимбом варварским, сие, определенно, прискорбный признак

профессиональной непригодности партией мобилизованного и

призванного бойца идеологического фронта, Ефима

Кузнецова.

Конечно, и тем не менее, со стороны, с той, что лишь

свежесть гуталина позволяет различать под белою коростой

соли коммунхозовской, навязчивое создавалось впечатление,

казалось, представлялось, будто всего лишь прилежный

ученик, усидчивый и аккуратный Толя Кузнецов внезапно под

дурное влияние попал подростка непочтительного, дерзкого,

лишенного к наукам склонности и интереса, зверька

угрюмого, глазастого и злого, Ленчика Зухны.

А подтверждением тому ну вот хотя бы печальный

случай, происшествие, ЧП, в истории спецшколы номер три

для одаренных девочек и мальчиков отмеченное, как "те

самые", да, да, жуткие и безобразные "те самые танцы".

Действительно.

Но прежде чем за описанье взяться очередной

облезлой елки профсоюзной, казенных хлопьев белых,

свисавших с потолка на ниточках разновеликих, гирлянд,

фонариков, серебрянных полосок из фольги железной, ну, в

общем, торжеств привычных по поводу грядущей смены

холодного без меры студеня совсем уж лютым просинцем,

невозможно в который уже раз не подивиться игре небесных

сил, непостижимая прихоть коих способна сделать внука

прачки, безропотно стиравшей с утра до ночи дорожными

ветрами пропыленные рубахи, злодеем, возмутителем

спокойствия, изгоем, пугалом, чудовищем на двух ногах, а

правнука солдата, кантониста беглого, бродяги, арестанта,

каторжника личностью приветливой, мягкой, ненавязчивой,

как бы всегда нечаянно, без умысла, без задней мысли,

нелепой волей обстоятельств вовлеченного и втянутого во

что-то безобразное и неприемлемое в принципе.

Но, впрочем, размышляя здраво, ну кто вниманье

обращает на пианиста, в углу за инструментом полированным

пристроившегося скромно, притулившегося, в тот миг, когда

пластмассовым зубочком, коготком, реветь, стонать и плакать

заставляя колонку черную с красивой самопальной вязью букв

"Маршалл", суровый, непреклонный гитарист у края сцены, у

микрофона, слова отчаянно вдогонку звуку резкому струны,

зажатой с двух сторон, выкрикивает, отправляет.

" Люби меня раз,

Люби меня два,

Люби меня три".

Да, молчал, молчал, стоял всегда не то спиной к

публике, не то боком, бренчал чего-то там невыразительное и

вдруг, мама родная, очами зыркнул полоумными, к рампе

шагнул, к стойке с прибором звукочувствительным

приблизился решительно, тряхнул кудрями, боднул башкою

воздух липкий и что-то явно репертуаром утвержденным не

предусмотренное, всю банду бравую лабать заставил.

— Пока я твой,

На часы не смотри.

Люби меня раз,

Люби меня два,

Люби меня три.

Вот какой чудовищной, немыслимой, недопустимой,

право, выходкой гитариста ансамбля школьного вокально

инструментального Леонида Зухны был омрачен, испорчен

Новогодний праздник выпускников, десятиклассников, бал без

напитков, но с грамотами почетными и флагом переходящим,

устроенный стараниями педколлектива дружного в фойе с

колоннами (полом мозаичным и фризами кудрявыми)

рабочего клуба над заведением учебным со дня рождения

шествующего предприятия орденоносного.

Такой вот дебют.

В самом деле весь предыдущий год пел:

"Даром преподаватели" и "Только не надо

переживать", звонко, но без надрыва, попутно, как бы заодно,

из-за укрытия, засады-баррикады (правая рука на настоящих

костяшках полированных старинного, с чугунной рамой

инструмента, левая на белой, копеечной пластмассе клавиш

свистелки электрической "Юность") под занавес не частых, но

регулярно дозволяемых по соображениям сугубо

физиологическим, директором образцовой школы товарищем

Старопанским вечеринок, Толя Кузнецов. Он же,

проверенный, испытанный солист большого хора школьного,

легко получивший ключи от каморки на втором этаже, где

пылились перламутровые, в паутине разноцветных проводов

инструменты, считал разумным (да, год, наверное,

крамольным мыслям, побужденьям воли не давал) на публике

играть одно, а, вечером, после уроков, в пенале с видом на

грязную теплицу запершись, нечто иное, чумное, дикое, в

безумный трепет душу приводящее.

Да, казалось бы, инстинкт врожденный отторженья,

неприятия поступков необдуманных имел Толян, к безумствам

был не склонен от природы, но, увы, как видим, и его,

правильного мальчика с ушами чистыми и идеальными

ногтями, ночные прелюбодеяния с неистовым безумцем из

города Эл-Эй до добра не довели. То есть нечто природой не

предусмотренное в принципе, произошло, случилось с

головой этого аккуратного хорошиста, если он, казалось бы,

органически неспособный реагировать на предложенья типа:

— А что, Кузнец, не дать ли им всем разок просраться?

ответил не ставящим на место, пыл охлаждающим, мгновенно

приземляющим:

— Ты, кстати, Леня, "Отеля" пленку мне возвращать

думаешь? — нет, безобразным, самоубийственным буквально,

согласием:

— Ну… пару песен…наверно, можно вставить в

середину.

Невероятно. Одно хоть как-то если не оправдывает, то

со временным рассудка помраченьем мальчика из образцовой

семьи примиряет. Может быть, возможно, он просто наивно

предполагал, надеялся, невинная душа — в разгар веселой

танцевальной бани программы, заверенной и утвержденной,

изменение никто не зафиксирует, пропустит, не заметит.

Возможно.

Итак, мало того, что правый зрачок Надежды

Ниловны Шкотовой неудержимо стремился, так и норовил

водораздел проклятой переносицы преодолев, перекатиться в

левый, стеклянный от напряжения глаз, сим завучу мешая

объемы и цвета воспринимать в гармонии прекрасной, оба уха

шкраба настолько чутко реагировать способны были на

перепады температуры окружающей среды, что во избежанье

звона, резей острых и болей ноющих и то, и другое

приходилось незаметно, конечно, ватными комочками

закладывать, всецело полагаясь таким образом в

педагогической деятельности на два всего лишь из шести

дарованных природой человеку чувства, а именно, осязание и

обоняние. Короче, стоит ли удивляться, если Надежда

Ниловна и в самом деле прослушала и просмотрела, зевнула

попросту момент внезапной смены чистого тенора нарочито

хрипловатым баритоном.

Вот и рассчитывай после этого на дуру, ну, раз в

жизни, один лишь только, Георгий Егорович Старопанский не

проследил за мероприятием лично. То есть задержался всего

то навсего в зале, продлил себе еще минут на двадцать

торжественную часть, сумел беседой увлечь такого школе

нужного замгенерального объединенья шефствующего,

заговорил, в президиуме удержал, ну, Боже ж мой, имел в

конце концов право, на входе члены родительского комитета,

в фойе дружина комсомольская…