Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон

В первые весенние дни 1977 года ее долго собирают. Мать отгладила голубой костюм. Надя не носила этот костюм с лета, и пришлось переставить пуговицу на поясе: слишком тесен стал, давит. Ее причесывают, раздумывая, как лучше – с одним хвостиком или с двумя, хотя она едет не на соревнования.

Уже перед самым выходом из дома Марта, которая должна ехать с Надей в Бухарест, оглядев свою подопечную, предлагает Стефании подрумянить ей щеки: девочка паршиво выглядит. Мать отказывается – «и так сойдет, хватит уже с ней возиться» – и сразу, спохватившись, прикусывает язык. А вдруг Марта и Бела, приближенные сами-знаете-к-кому, доложат наверху, будто мать чемпионки сказала «хватит с нас этого»? И вдруг тогда сделают вывод, что она и ее муж – враги режима, что они скептически относятся к национальным празднествам, в центре которых – их дочь, сделавшаяся национальным символом? И может быть, даже готовятся уехать за границу? Надо за ними присматривать, я полагаюсь на вас, Марта. Родители такой героини, как наша Надя, должны быть безупречны во всем, и если эти окажутся неподходящими… что ж, подберем ей других родителей…

Надя уже встречалась с Товарищем: во время церемонии, когда ее награждали, он медленно поднялся со своего места (с трона), чтобы пожать олимпийской чемпионке руку.

«А на этот раз случай совершенно особенный, – объяснили девочке, – ты должна очень гордиться тем, что он примет тебя лично, как министра!»

– Всем министрам приходится мыть руки? – спрашивает она у дамы, которая, едва Надя вошла, повела ее в ванную со стенами до того гладкими и белыми, что они выглядели упреком всему не гладкому и не белому. Она немного поколебалась, перед тем как протянуть руку к крану в виде лебединой шеи. Как с ним обращаться-то? Взяться за клюв? А чтобы закрыть горячую воду – стиснуть лебедю шею?

Но совсем уж вкривь и вкось все пошло, когда она оказалась в кабинете. Там была самая прославленная в мире Мать нации, и она отругала Надю, когда та вошла и сразу села: «А ну встань, ты что – уже переутомилась?» Может, Надя выбрала не тот стул? Как тут поймешь, она же никогда не бывала в комнатах, где такой выбор – столько вышитых, расшитых узорами стульев, одни обиты гранатовым бархатом, другие бледно-зеленым, где диваны и ковры куда мягче, чем маты в спортивном зале…

Он стоит к девочке спиной. Солнце, прокравшись в полутемную комнату, играет на его напомаженных черных с проседью волосах. Никто ничего не говорит, а ей хочется пить. Товарищ стоит очень прямо, и его темно-серый костюм словно повинуется его движениям. Товарищ похож на попа, только попы пахнут старым отсыревшим деревом, а он не пахнет. Нет, он скорее похож на отца, только про него не скажешь «папа», он именно отец, даже больше отец, чем родной.

Потом ее много раз спрашивали, как все прошло, и она немного привирала. Не станешь же рассказывать ни про стул, ни про то, что самая прославленная в мире Мать нации спросила, обращаясь к Вождю вождей, так, будто ее не было в комнате: «Очень уж девчонка разжирела, да?» А потом стала подгонять: «Иди, иди уже», чтобы она побыстрее ушла.

Сентябрь 1977 года

Телепередача, ради которой ее специально отправили в Нью-Йорк, разумеется, на самом деле никаким судом не была, или была, но не настоящим. Передачу видели столько людей, и все эти люди, сидя в своих гостиных, вздыхали: послушай, а фея наша растолстела-то как! – до чего же это было оскорбительно и унизительно, будто стащили с нее штаны и заставили вслух признаться: «Да, теперь у меня месячные». Ведь о том и шла речь в передаче, пусть даже слова не произносили, пусть говорили участники печальным и недоверчивым тоном, пусть они твердили: «Надо же, как ты… изменилась», означало это одно: у тебя теперь месячные. А она, щекастая неповоротливая дура, не только не смогла оторваться от стула, встать и уйти, она, наоборот, после каждого вопроса все прочнее прилипала к сиденью.

Ей снится, что она кричит, а может, она и правда кричит во сне, хотя нет, такого не может быть, если бы она кричала, мама, конечно, прибежала бы… А здесь к ней никто не пришел, когда она громко плакала после передачи. Она сидела перед зеркалом в гримерной, с ее лица снимали чересчур темный тон, она опустила глаза, посмотрела на свои ляжки, увидела, что они расползлись еще больше, чем вчера, подумала, что мама не придет, она далеко, да и потом, кому, ну кому под силу сдержать ее плоть, которая разрастается, как прожорливое, наглое и грубое растение, присвоив себе право понемногу ее, Надю, вытеснять, занимать ее место.

Суд над ней покажут по телевизору – сюжет на три минуты тридцать девять секунд в американской развлекательной передаче. Обойдутся без адвоката. Надя К. явится в сопровождении румынки, которую представят как переводчицу обвиняемой, а в ходе «рассмотрения дела» выяснится, что тетка эта вовсе не на ее стороне, «переводчица» выступит скорее как адвокат некоего странного целого, включающего в себя тренера Белу Кароли, румынскую Федерацию гимнастики и весьма многочисленных телезрителей – всех, кто считает, что Надя К. их обобрала, обманула своим новым обликом. (Обвинения построят на полученных после показа чемпионата Европы письмах с жалобами: монреальского эльфа просто не узнать!)

Будут исследованы неоспоримые факты, привлечены научные доказательства, использованы показания ростомера и весов. Обращаясь в ходе разбирательства к девочке в желтой водолазке, они постараются сохранять вежливый тон, а несчастная, съежившаяся девочка – только глубже вожмется в спинку кресла.

Ведущий: «Мы слышали разговоры о том, что после Монреаля ты прибавила несколько килограммов… Ты болела?»

«Переводчица» Наде по-румынски: «По сравнению с Монреалем ты растолстела и намного хуже работаешь». Звукооператор знаком показывает ведущему, что ответ девочки, несмотря на чувствительный микрофон, расслышать невозможно: шепчет в смущении нечто неразборчивое.

Ведущий: «И все же кое-что в тебе не изменилось, Надя, ты говоришь совсем-совсем тихо, ты все такая же застенчивая?»

«Переводчица», раздраженно: «Он спрашивает, не могла бы ты говорить громче?»

Улыбка, шепот, почти извинения.

Ведущий: «Надя, у тебя когда-нибудь будет дочь. Ты хотела бы, чтобы твоя дочь стала чемпионкой, как ты?»

Она лихорадочно перебивает сопровождающую, которая собирается «переводить»: «Нет! Я об этом не думала, у меня еще есть время, я еще успею».

Тогда, в 1977 году, благодаря усердию СМИ на Западе царил триумвират девочек. Джоди Фостер сыграла маленькую проститутку в «Таксисте» Мартина Скорсезе. На экране она расхаживает по улицам Нью-Йорка в мини-шортиках и на очень высоких каблуках. «Тебе и в самом деле двенадцать с половиной лет?» – спрашивает ее персонаж, которого играет Роберт Де Ниро. «Эй, Джоди, дружок у тебя имеется? А когда ты собираешься замуж?» – спрашивает у нее журналист, ведущий передачу.

Брук Шилдс – в фильме Луи Маля «Прелестное дитя» – тоже играет ребенка-проститутку, девственницу в платье из кремовых кружев, которую продают с аукциона в борделе начала века. «Я хочу, чтобы ты был моим любовником», – шепчет она Киту Кэррадайну под ностальгическую мелодию Скотта Джоплина. «Ммм, взгляд у тебя такой… завлекающий! Знаешь, что означает это слово?» – ухмыляясь, спрашивает у Брук Шилдс ведущий. Девочка растерянно шепчет: «Нет, вообще-то не знаю». И тогда ведущий, полистав журнал, выставляет его перед объективом. «Тем лучше, тем лучше. Скажи, пожалуйста, как тебе кажется, ты секси на этой фотке?»

На снимке ей десять лет. Ее сфотографировали голой в ванне, все ее хрупкое гладкое тело смазано маслом, лицо очень сильно накрашено. Брук молча потирает нос, поворачивается к сидящему рядом с ней фотографу, и тот восторженно кричит: «Вот это вамп! Видите ли, голая девочка на этом снимке похожа на мальчика, который хочет походить на женщину». Фотограф работает в Sugarand Spice — новом издании группы Playboy Press, посвященном совсем молоденьким девушкам.

Третья девочка – Надя К. Коммунистический ребенок с ненакрашенным лицом предлагает западным девочкам учиться воевать. Лучший способ нападения – с размаху бросить вперед свое напряженное тело.

«Когда я в семьдесят седьмом году приехала на соревнования в Нью-Йорк, по всему Бродвею висели громадные афиши. Совсем молоденькая девушка, думаю, не старше меня самой, рекламировала духи. Я как завороженная глаз от нее не могла отвести. Я не была такой… Я не была девочкой, которая мечтает стать женщиной. Но я не была и мальчиком. Я держалась… в стороне. Вне всего этого».

Каштановые кудри покрыты лаком, серо-голубые глаза смотрят прямо в объектив, ресницы густо накрашены черной тушью, рот приоткрыт, губы лоснятся от помады, юная модель прижимает к себе плюшевого мишку. Девочка в белом платье, которую Надя так хорошо запомнила, стала лицом парфюмерно-косметической серии Love’s Baby Soft в восемь лет. Внизу плаката – образцы «пахнущих детством» товаров: лосьон, пена для ванны, присыпки для тела, наверху – слоган: «Потому что невинность куда сексуальнее, чем вам представляется… «