Биение сердец - Сергей Семёнович Семёнов

черты перешли в состояние зрелости, говорившей о материнском здоровье, взгляд получил особую серьёзность, которая появляется после того, как девчонка, вскружённая полётами на качелях со сверкающей улыбкой, переродилась, разобравшись практически в том, что такое мужчина. Амали часто принимала задумчивый вид, как бы усталости от прозы дней, вид, который говорил, что она столкнулась с первыми разочарованиями в отношениях полов и теперь ищет поэзии, пьянящей как вино, пока тело ещё на плаву в кипучих водах физиологической страсти, ещё до конца не перегоревшей с первых дней её открытия. Молодые поклонники Амали не понимали всей глубины этого задумчивого взгляда на мраморном, как у античной статуи, гладком совершенном лице, её облик манил, как аромат дорогих духов, подавлял волю и многих заставлял, как в тумане, не видя ничего, мечтать о прикосновениях к ней во сне и просыпаться в жгучем желании перевернуть с ног на голову душную комнатушку общежития, ради неё пойти разгружать вагоны, чтобы, развернув в итоге пачку денег, доказать свою мужскую состоятельность. Задумчивость взгляда Амали на лекциях понимал лишь один человек – ещё не старый профессор. Можно было бы сказать, что он был молод, но его вид стирал представления о возрасте. Он был ненавязчив и деликатен, ловко ткал паутину ласкающих самолюбие комплементов, точно угадывал настроение и виртуозно умел развеять тучки житейской грусти, словно поглаживая, говорил похвалу, хлопотал за прекрасную студентку в деканате. Амали это оценила, но бездушно кокетничала в ответ, мило улыбалась, смущённо поправляла волосы, время от времени удивлённо вскидывала глазки. Ей до щекотки нравилась эта игра и забавляла мысль о том, как это выглядит со стороны. Она первая написала ему в соцсетях. Это была точка невозврата.

Он ей не нравился, девушка не знала за что можно было зацепиться в этом, как ей казалось, персонаже мультфильма, кроме тонкого ума. Между тем профессор был перспективен, имел полезные связи, знакомых, как говорят, в министерстве, ездил на хорошем автомобиле и, конечно, не был женат не только потому, что провёл всю молодость за книгами и диссертацией, накопив прослойки жира, затуманившие мужские прелести в виде пресса и подтянутой грудной мускулатуры, но и потому, что при разговоре пришепётывал и неконтролируемо брызгал слюной, пах едким потом, отрицая при этом существование дезодорантов, и даже в самых незначительных деталях беспощадно демонстрировал свою катастрофическую неопытность романтического общения с женщинами. При этом он цитировал великих поэтов и философов, подавал руку, открывал двери, двигал стул и знал ещё множество статей этикета, чем выгодно отличался от пошлых, грубых и неотёсанных студентов-сверстников Амали. Но не только это странным образом притягивало девушку. Она не подозревала, что в ней созревал некий байроновский герой с декларацией протеста обыденности. Угрюмый Чайльд-Гарольд пробудился в ней и требовал пуститься в неизведанные дали духовных островов, покрытых тоскливыми туманами. Она не представляла себе ясно эти образы, но если бы в тот момент кто-нибудь подсказал ей открыть известную книгу, то она вряд ли смогла бы оторваться, хотя многое оставалось бы для неё до конца не понятным. Как раз профессор и создавал в её душе различные маячки, которые бросали луч света в ночи её депрессии, упоминая о различных писателях и их книгах, которые могут ей помочь разобраться в собственной душе, и она с порывистой надеждой шла на их свет. Её не просто раздражала глупость и плоскость самцов с накаченными мышцами, они продолжали её притягивать своей мощью, ей хотелось бросить вызов предсказуемости завтрашнего дня. В блеске глаз скульптора Северо Амали, вероятно, заметила нечто из тех дней, загадочного Байрона, которого она так до сих пор и не открыла для себя, как тайную обитель, куда стремится сметенный дух в желании слиться со своей стихией.

Когда профессор деликатно просил девушку задержаться после лекции, вытирая при этом беленьким платочком в уголках рта, она покорно соглашалась. С благодарностью принимала похвалу и слушала стихи классиков, перемежающиеся с сочинениями самого профессора, о чём он скромно умалчивал. Нельзя сказать, что Амали заставляла себя принимать знаки внимания – ей приятна была мысль, что изысканные слова и поэзия адресованы только ей, она чувствовала себя аристократкой, думала, что достаточно умна и проницательна, чтобы оценить всю глубину чувств профессора. Она ощущала на себе его липкий вожделеющий взгляд, догадывалась, как каждую лекцию он мысленно раздевает её, как ложиться на её гладкую чистую кожу его горячее дыхание, и, как не смеют его дрожащие губы коснуться её, как он боится красоты, боится, что его отопнут, погонят прочь. И многие дни его вожделеющие взгляды всюду тенями ложились на её следы.

Но раннею весной профессор был вознаграждён Господом за все добрые дела и многолетнее, почти монашеское, любовное воздержание. Если бы мужчина накануне узнал, что грядёт день тот, die isto, он бы не выдержал страшного биения своего взволнованного сердца, оно разорвалось бы в груди и он умер бы с её именем на устах, ожидая соединение на небесах со своим Иисусом. Но всё случилось неожиданно, казалось, начинался ещё один божий день, когда приветливо, как и месяц назад, в его окно заглянуло солнце и он сел в свой автомобиль, послушал в дороге любимого дирижёра и виртуозный оркестр, приветливо поздоровался с коллегами в университете и начал свою лекцию, где, как всегда, ловил её взгляд. Амали была решительна – сама напросилась остаться после лекции, сама закрыла на замок дверь, и сама сняла одежду вначале с себя, затем с профессора. Только он увидел её молодое тело в нижнем кружевном белье, как ком подступил к горлу и его охватила мелкая дрожь. Он заметил, что руки его пошли белыми пятнами, как на защите диссертации, и не давал себе разрешения коснуться чистейшего, словно святые дары, тела Амали, пока она сама не взяла его за запястье и не придвинула горячую ладонь к своей маленькой груди. Он лепетал какие-то слова, чуть не теряя сознание, а она щипала его пухлые губы короткими поцелуями. В этом акте христианского сострадания она находила мучительное наслаждение, её вдохновляла на изобретательность мысль, что у профессора всё происходит впервые. После экстаза он рухнул, как святой Антоний, в раскаянии закрыл лицо руками, рыдая не то от стыда, не то от услады. Она наклонилась к нему, задевая обнажённым телом, и поцеловала в лоб. После этого великого дня профессор несколько раз ходил в церковь к мессе, сделал солидное пожертвование приходу Пресвятой Девы Марии и церкви Святого Креста. Он упоённо повторял хваления своему Господу, считая, что тот услышал его молитвы и Амали теперь