Я пел прошлой ночью для монстра - Бенджамин Саэнс

Адам поинтересовался, что я такого интересного обнаружил в ковре. Эти дни он особенно мягок со мной — это после того, как я расклеился, когда Рафаэль принес на занятие картину с монстром. Мне кажется, что с тех пор Адам смотрит на меня немного по-другому. Мне это не нравится. Я же не чокнутый. Ну, не в себе немного. Нервничаю. Дергаюсь. У меня постоянно такое ощущение, будто я сделал что-то не то и меня вот-вот за это поймают. Выведут на чистую воду. С чего бы это?

Адам все еще глядел на меня, ожидая ответа.

— Что такого интересного ты обнаружил в ковре? — повторил он свой вопрос спокойным, тихим голосом. Доброжелательным. Причем он всегда у него такой. Меня это иногда раздражает.

— Пятно, — ответил я. — Видишь?

— Да, вижу. — Его улыбка теперь больше смахивала на усмешку. — Жизнь немного безалаберна. Ковры покрываются пятнами.

— Да уж.

— Ковры покрываются пятнами, людские сердца — шрамами, — продолжил он.

Я ответил ему насмешливой улыбкой.

— Лучше бы я был ковром.

— Понимаю, — сказал Адам.

— Не думаю, — возразил я.

Иногда я злюсь и становлюсь дерзким и склочным. Но эта не та злоба, при которой я хватаюсь за биту и колошмачу стекла автомобилей. Эта злоба обычная, ни во что не выливающаяся злоба.

Адам пожал плечами — само спокойствие, его ни капли не смущало мое поведение. Я даже беспокоюсь за него. Никто не может быть таким спокойным, находясь в обществе одних ненормальных. На самом деле порой я думаю, что мы не ненормальны, а анти-нормальны. И вот как можно оставаться таким спокойным перед лицом всех нас — анти-нормальных, которые точняк свалились с другой планеты?

Адам не собирался противоречить мне, он лишь заметил:

— Люди ходят по коврам. Ты же понимаешь это, Зак?

Об этом я не подумал.

— Ладно, — согласился я, — наверное, ковром я все-таки быть не хочу.

Адам кивнул, и уголки его губ изогнулись в полуулыбке. Он посмотрел на Шарки, но Шарки, который никогда не откажется поболтать о себе любимом, сказал:

— Не сегодня, чувак. Мне корректируют схему приема пилюль, и я весь в дурмане.

Это правда. Он и выглядит дерьмово, и по ночам лунатит — у него это частенько случается и немало меня пугает. Рафаэль обычно отводит его обратно в кровать, но я все равно успеваю сильно разнервничаться. Я ничего ему не говорю — у него сейчас тяжелое время. Да, сегодня неподходящий день для его истории.

Адам такое слету понимает.

— Я поговорю с твоим врачом.

Он о чем-то задумался, но, видно что-то для себя решив, устремил вопрошающий взгляд на Рафаэля. Тот ответил ему взглядом «ну что ж, ладно» и улыбнулся той самой улыбкой, в которой нет ни капли веселья. Улыбка Рафаэля может означать сотню разных вещей, и не всегда хороших. Но иногда она у него что-то вместо прочищения горла — я об этом уже говорил.

— Я родился, — начал Адам. Он всегда так начинает Время истории — как сказки всегда начинаются с «Жили-были…»

— Я родился, — повторил за ним Рафаэль, — на ферме… — У него тихий, мягкий голос, который приятно слушать. Его голос — как звучание трубы мистера Гарсии. У меня от его звуков переворачивается душа.

Мы все приготовились слушать его историю. У этого парня много чего было, пятьдесят три года — это не шутки, это уже почти старость. Конечно, он не такой старый, какими бывают лет в семьдесят, но и не ребенок давно. Вот только дело в том, что он как раз похож на мальчишку. Носит джинсы и брендовые кроссовки, и совсем не тянет на старика.

В общем, Рафаэль с очень серьезным выражением лица начинает рассказывать свою историю, и его темные глаза не темнеют еще больше, нет, в них, наоборот, загорается свет.

— Моя мама назвала меня Рафаэлем в честь своего любимого художника. Еще она сказала мне, что так зовут одного из ангелов — Святой Рафаэль. Никогда не мог понять, как ангелы могут быть еще и святыми. Меня это всегда удивляло. Мама была религиозной и очень любила меня. Отца я почти не помню.

— Они погибли, когда мне было пять. Нас с братьями и сестрами разобрали родственники. Сестер-близняшек, которым было по семь, взяла себе наша бездетная тетя. Наверное, ей всегда хотелось иметь дочек. Не знаю, может быть, я это придумываю. Один из наших дядьев взял себе двух моих младших братишек, совсем крохотных — им было два и три года — конечно, их все хотели взять. Кто таких не захочет? Дядя с тетей из Калифорнии забрали двух моих старших братьев — одному было десять, другому — двенадцать. У дяди был автосервис, и я подумал тогда, что он хочет, чтобы братья работали для него. Я был прав, они оба стали механиками.

— А я? Меня взял дядя Висенте. Он был еще молод и никогда не нравился мне. Было в нем что-то такое, что меня тревожило. Он был нехорошим человеком, но лишь он захотел меня взять. Поэтому я поехал жить к нему.

— Я не помню, как погибли мама с отцом. Мне рассказали, как это случилось, но это не то же самое — что помнить. Они попали в аварию. Подробностей я не знаю, потому как никто об этом не хотел говорить. Отец был махровым алкоголиком, так что я решил для себя, что отец сел пьяным за руль и убил и себя, и маму. Это лишь мои догадки, не знаю, так оно на самом деле было или нет. Думаю, в глубине души я просто хочу в это верить, но вся история про автомобильную аварию может запросто оказаться одной большой ложью. Я уже не знаю, что правда, а что — ложь. Кажется, я выдумал слишком много историй. Иногда я ненавижу себя за то, что все эти истории не очень-то красивы.

Терпеть не могу, когда Рафаэль говорит, что ненавидит себя. Иногда на него находит, а я не могу этого слышать. Почему он так хочет ненавидеть себя, ведь люди обычно совсем не хотят себя ненавидеть? Я понимаю, что это исходит откуда-то глубоко изнутри и добраться до туда чертовски сложно. У меня есть теория: люди, которые не должны бы ненавидеть себя, ненавидят себя. И люди, которые должны бы себя ненавидеть, не ненавидят. В этом мире все вечно через заднее место, и это одна из множества причин, по которым мы с Богом не очень хорошие друзья.

Я всмотрелся в лицо Рафаэля, которое прорезали морщины. Иногда их просто не замечаешь, и оттого он кажется молодым. Я смотрел на него, и слова, срывающиеся с его губ, были точно парящие в воздухе листья.

— … вскоре после того, как я начал жить с дядей Висенте, он стал со мной спать. Стал приходить ко мне в кровать. Все началось… не знаю… довольно невинно. Почти мило и нормально. Он приходил ко мне в постель и просто спал рядом. Обнимал меня. И это было приятно. Мне это нравилось. Мне было пять. Я грустил. Скучал по братьям и сестрам, по маме и папе. Мне было очень одиноко. И мне нравилось, что он обнимает меня. Потом все изменилось, и он начал заниматься со мной сексом… я, конечно, не понимал, что происходит на самом деле. Мне было очень больно и страшно. Сегодня я бы назвал это изнасилованием, но тогда я не знал такого слова и не знал, как называть то, что он делает со мной. Я никому не сказал об этом ни слова, ни разу, никогда. У меня было ощущение, что мне зашили рот. Я лишь знал, что то, что происходит — неправильно, и ощущал себя грязным. Иногда я долго стоял под душем, пытаясь отмыться, потому что хотел быть чистым. Я помню это. Мне казалось, что я уже никогда не смогу очиститься. Я ненавидел себя и задавался вопросом, что сделал такого, что дядя так со мной поступает. Я знал, что что-то сделал, но не знал, что именно.

— Мне очень хотелось, чтобы дядя куда-нибудь ушел, и через какое-то время я сам стал уходить. От реальности. Дядя приходил в мою комнату, снимал одежду, и я позволял своему сознанию унести меня вдаль. Я представлял себя летящей к солнцу птицей, которая сверху видит все деревья и реки мира. Я растворялся в несуществующем мире. Но он существовал. Существовал для меня. И я знаю, что этот уход от реальности помог мне выжить.

— Я был счастлив в те ночи, когда он не приходил. Он приходил не каждую ночь — может, раза два-три в неделю. Так продолжалось несколько лет. Пока мне не исполнилось восемь. Я подумывал о побеге, но так и не сбежал. Я не знал, куда мне бежать. И по большей части дядя Висенте был ко мне добр. Мы мало с ним говорили. Я почти ничего не помню, помню только, что мне было очень тоскливо и страшно, и что я мечтал о том, чтобы можно было жить в школе.

— Я знал, что у дяди есть девушка, однажды он пришел домой и сказал, что собирается жениться и что пришло время найти мне новое место. И добавил: «Смотри только, не говори никому, что ты вынуждал меня делать. А если скажешь, то они все поймут о тебе и никто тебя не захочет». Я ничего не ответил, только кивнул. Кто захочет мальчика, который позволял своему дяде делать с собой столь отвратительные вещи?

— Меня взяла к себе тетя, та, что забрала моих сестер. Я был счастлив. Более или менее. Она была добра ко мне, и я старался не мешаться ей под ногами. Вот только ощущение счастья скоро ушло.