Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера - Робисон Джон Элдер

Я нашел нужную книжку – «Музыкальные усилители», – и, поканючив как следует, выклянчил ее у родителей. Меня так и распирали идеи насчет того, как приспособить к усилителю «Фендер», бабушкиному подарку, разные детальки, оставшиеся у меня от разборки телевизоров.

Идеи сработали. Усилитель теперь звучал мощнее, гораздо мощнее, и куда круче. Я ходил с ним на разные местные рок-концерты и предлагал музыкантам поиграть, подключив мой усилитель вместо тех, что были у них в распоряжении. Рокеры были в восторге, и о моем усилителе пошли слухи в музыкальных кругах.

– Ух ты, круто звучит! – восхищались музыканты. Я пыжился от гордости.

– Слушай, а мой усилитель вот так же переделать можешь? – этот вопрос я теперь слышал часто, стоило рокеру поиграть, подключив мой усовершенствованный «Фендер». Я занялся переделкой усилителей для местных музыкантов, а они сделали мне отличную рекламу среди сотоварищей. Еще я чинил всякое поломанное оборудование.

Я начал понимать соотношение между вносимыми в проект изменениями и тем, как оно звучит. Музыканты это поняли.

– Можешь сделать бас отрывистее?

– Можешь добавить четкости на низах?

– Можешь смягчить перегруз?

Немного потренировавшись, я научился превращать слова музыкантов в технические описания, которые использовал в своих проектах. Например «тут жирный звук» переводилось как «много ровно-гармонических искажений».

Я научился добавлять или убирать те или иные частоты – знал, как именно этого добиться.

Вскоре мы с музыкантами уже не просто подстраивали и меняли звук усилителей, – мы создавали совершенно новые звуковые эффекты. В те времена арсенал музыкальных эффектов сводился к тремоло и реверберации, и большинство исполнителей вынуждено было довольствоваться этим. Я начал изобретать и вводить в обиход совсем новые, небывалые звуки.

Еще я экспериментировал с транзисторными схемами. Фендеровские усилители были сделаны по схемам 1950-х годов, то есть на электронных лампах. А транзисторные схемы – это была техническая новинка, шаг вперед. Что уж говорить о микросхемах – они в ту пору считались высшим достижением техники. Копаясь в транзисторах, я вывел, как собирать малюсенькие приборы, дающие разные музыкальные спецэффекты. Работали они на батарейках. Сначала я проделывал всю работу мысленно: представлял себе, какой прибор и звук должны получиться в результате. Детально продумав прибор, я собирал его, и сравнивал результаты, которые представлял, с теми, которые получал наяву. Постепенно я научился продумывать конечные результаты и строение прибора во всех подробностях и тонкостях. Прежние сложности с уравнениями отпали и больше мне не мешали в работе – теперь я путем долгих усилий выработал у себя способность представлять и даже слышать разные звуки, которые должны издавать мои приборы.

И вот наступил решающий этап. Я совершил несколько прорывов сразу. Во-первых, я стал лучше понимать в электронных компонентах. Это был фундамент, на котором строилось все остальное. Во-вторых, после этого мне удалось каким-то образом визуализировать сложные вычисления, которыми обозначалась работа того или иного компонента. Теперь я знал, какой и как работает, чего от них ожидать, и проделывал все вычисления и прикидки в голове, заранее. Например, я мысленно видел, по какому акустическому каналу идут те или иные гитарные звуки, и видел модифицированные волны, – неизмеримо более сложные. Я понимал, какие именно подстройки и изменения микросхем соответствующим образом меняют звук. И, что самое поразительное, я развил у себя способность переводить эти волны в звуки, которые мысленно себе представлял, а по мерке этих воображаемых звуков создавать и извлекать звуки из сооруженных мной приборов – уже на практике.

Неизвестно, почему у одних этот дар есть, а другие его лишены, но я встречал немало аспергерианцев, наделенных подобными способностями. По-моему, отчасти этот дар – а он у меня был врожденный, – объясняется моей повышенной способностью сосредотачиваться. Я умею очень сильно фокусироваться на том, о чем думаю и чем занят.

Все свободные вечера я теперь проводил на концертах в местных музыкальных клубах, и со временем лицо мое всем примелькалось. Меня узнавали, со мной здоровались владельцы клубов, вышибалы, даже бармены, что уж говорить о музыкантах. Все охотно со мной беседовали и, похоже, я пользовался у них уважением. Я приобрел уверенность в себе, и она еще укрепилась, когда я узнал, что многие из здешней публики – такие же неприспособленные к обычной жизни отщепенцы, как и я. Похоже, я наконец-то нашел свою среду обитания. Эта мысль приносила мне облегчение, потому что дома обстановка делалась все мрачнее и мрачнее.

Мы с родителями уже некоторое время ходили к доктору Финчу, и отец благодаря этому обращался со мной явно получше, но с матерью они ссорились просто ужасно. И оба опускались прямо на глазах: отец все больше пил, все сильнее замыкался в себе и был подавлен. Иногда он от депрессии по целым дням не вставал с постели, или просто исчезал. В те дни семья редко собиралась вся вместе, и общих занятий, поездок и развлечений у нас почти не было. А мать на глазах сходила с ума, и потом однажды пропала из дома.

– У твоей матери нервный срыв, – объяснил мне врач.

Вернулась она несколько дней спустя, заторможенная, оглушенная лекарствами и вроде бы спокойная. Но скверное предчувствие уже висело в воздухе.

Чтобы как-то отвлечься, я стал проводить время в школьном аудиовизуальном центре. В большинстве своем ребята, которые там ошивались, интересовались или телекамерами, или роскошной черно-белой телестудией. Но я их увлечения не разделял. Меня больше интересовало, как разбирать любые приборы до самых винтиков, чинить и вносить усовершенствования. И наши школьные электротехники, Джон Фуллер и Фред Смид, научили меня всему этому. Они мне здорово помогли, и я многим им обязан и очень, очень признателен.

– Ты когда-нибудь чинил проигрыватель? – спросил меня как-то Джон, показывая на целую башню проигрывателей для пластинок. В школе их было великое множество: на пластинках ставили уроки иностранных языков, на занятиях музыкой – оперы, на литературе – всякие литературные радиопостановки. Проигрыватели были хрупкими приборами и частенько ломались и приходили в негодность. Поэтому теперь в мои обязанности входила починка проигрывателей. Считалось, что это техническая практика под началом Джона и Фреда.

Каждый прибор, который я чинил в те дни, учил меня чему-то новому. Я научился припаивать тонюсенькие проводочки к иголкам проигрывателей, я выяснил, как работают диск проигрывателя и игла. Я понял, что именно ломалось в схеме, и как чинить поломки. Вскоре я наловчился и успевал за день починить три-четыре проигрывателя. А потом груда поломанных проигрывателей исчезла.

– Как думаешь, парня можно перекинуть на ремонт магнитофонов? – спросил Фред у Джона таким же тоном, каким заботливая мамаша спрашивает: «Как думаешь, крошку Микки уже можно переводить на твердую пищу?» И в мое ремонтное меню обогатилось поломанными магнитофонами. За неделю я починил все поломанные магнитофоны из кабинета иностранных языков. Эти магнитофоны работали с большой нагрузкой – им приходилось постоянно перематывать пленку туда-сюда, потому что ученики перематывали и повторяли одну и ту же фразу в учебнике. Но магнитофоны трудились впустую: уверен, что через какие-нибудь пять лет после выпуска 90 %учеников не смогли бы и двух слов связать по-немецки или по-французски. Однако для меня магнитофоны из кабинета иностранных языков были все равно что билет в другой мир. Ремонтируя магнитофоны, я усвоил новые навыки, и вскоре благополучно пустил их в ход, чтобы создавать разные звуковые эффекты, например, задержанное эхо. Местным музыкантам мои нововведения пришлись по душе.

Впервые в жизни у меня получалось нечто, что взрослые оценили по достоинству. Да, я казался им грубым. Да, я не понимал, что говорить и как себя вести в разных бытовых ситуациях. Но раз я мог починить пять магнитофонов за один день, я был «молодцом». Никто раньше не называл меня молодцом, кроме бабушки с дедом.