Игры Сатурна. Наперекор властителям - Пол Андерсон

— Мы никогда не думали, что нам придется умереть.

— Разве ты предпочла бы такую смерть?

Броберг била дрожь. Слабость на ее лице уступила место напряжению, такому же, что было написано на его лице.

— Ну нет, — сказала она тихо, но совершенно осознанно, — Хотя, конечно, ты был прав. Спасибо за твою храбрость.

— Ты всегда была такой сообразительной, Джин. Твое воображение моему и в подметки не годится. — Скоби махнул рукой, как будто хотел отмахнуться от дурных мыслей, — Хорошо, давай свяжемся с беднягой Марком и скажем ему. Но сначала… — Его слова потеряли проникновенность, которую он в них пытался вложить. — Сначала…

Ее рука в перчатке коснулась его руки.

— Что, Колин?

— Давай решим насчет батарейки Луи, — сказал он с трудом, все еще не отводя взгляда от огромной планеты в кольцах.

— Тебе решать, хотя мы можем и обсудить этот вопрос, если хочешь. Я не стану ей пользоваться ради еще нескольких часов. Не стану я и делить ее с тобой, потому что это только продлит нашу агонию. Однако я предлагаю, чтобы ты воспользовалась ею.

— Чтобы сидеть около твоего коченеющего тела? — ответила она. — Нет. Я даже не почувствую тепла в своих костях…

Она повернулась к нему так быстро, что чуть не свалилась с выступа. Он удержал ее.

— Тепло! — выкрикнула она пронзительно, как кричит ястреб в полете, — Колин, мы дотащим наши старые кости до дому!

— Для этого, — сказал Данциг, — я заберусь на кабину корабля. Это достаточно высоко, чтобы можно было смотреть через все горные хребты и пики. Тогда у меня будет вид всего горизонта.

— Хорошо, — проворчал Скоби. — Готовься, чтобы осмотреть местность по кругу. Это зависит от многих факторов, которые мы не можем предусмотреть. Маяк на самом деле может и не оказаться таким большим, как тот, который ты приготовил. И конечно, он может быть плохо заметным и недолговечным. И, возможно, он может быть слишком низким, чтобы ты заметил его на таком расстоянии. — Он откашлялся, — В этом случае — от судьбы не уйдешь. Но ведь мы все-таки, черт побери, пытались, что само по себе здорово.

Он приподнял батарейку — дар Гарциласо. Кусок крепкого провода со снятой изоляцией подсоединил к клеммам. Без регулятора блок будет излучать максимум своей энергии через короткую замкнутую цепь. Проволока уже накалилась.

— Ты уверен, что предпочитаешь, чтобы я этого не делала, Колин? — спросила Броберг, — Твои ребра…

Он криво улыбнулся.

— Тем не менее, я лучше, чем ты, предназначен природой для бросания, — сказал он, — Уж позволь мне это маленькое мужское высокомерие. Ведь тебя посетила эта светлая идея.

— Это было очевидно с самого начала, — сказала она. — Я думаю, было бы, если бы мы не были так поглощены своими мечтами.

— Гм-м-м-м, зачастую самые легкие ответы труднее всего найти. Кроме того, нам ведь нужно было еще подняться сюда, иначе этот трюк не сработает, а игра нам сильно помогла… Ты готов, Марк? Эй, ухнем!

Скоби бросил батарейку, как будто это был бейсбольный мяч — сильно и далеко через гравитационное поле Иапетуса. Вращаясь, его неизолированная проволока начертила волшебную паутину, которую было видно. Она приземлилась где-то за кромкой воронки, сзади ледника.

Замороженные газы стали испаряться, взвились вверх, быстро реконденсировались, прежде чем рассыпаться. Как будто белый гейзер поднимался вверх на фоне звезд.

— Я вижу! — завопил Данциг, — Я вижу ваш маяк, ноги в руки и я в пути! С веревкой и запасными батарейками и со всем барахлом!

Скоби мешком плюхнулся на лед и схватился за левый бок. Броберг встала на колени и склонилась над ним, как будто они вместе накладывали руки на эту боль. Неважно. Ему недолго осталось бороться с болью.

— Как ты думаешь, как высоко этот дым поднимается? — спросил Данциг уже спокойнее.

— Около ста метров, — ответила Броберг, взвесив расстояние.

— У, черт, эти перчатки мешают мне нажимать на калькулятор… Ну, если судить по тому, что я вижу между мной и вами, приблизительно десять или пятнадцать километров. Дайте мне час или чуть больше, чтобы добраться туда, и я определю ваше точное местонахождение. О'кей?

Броберг проверила счетчики.

— Да, лети. Мы выключим наши термостаты и будем сидеть тихо, чтобы снизить потребность кислорода. Мы замерзнем, но мы останемся живы.

— Я, может быть, управлюсь быстрее, — сказал Данциг. — Это только самые приблизительные расчеты. Хорошо, я бегу. Никаких разговоров до тех пор, пока мы не встретимся. Я не буду делать глупостей, но мне потребуется дыхание, чтобы развить скорость.

И издалека те, кто ждал его, услышали дыхание и тяжелую убыстряющуюся его поступь. Гейзер исчезал.

Они сидели, обнимая себя руками, и праздновали победу, которая была одержана ими. После продолжительного молчания мужчина сказал:

— Ну, я полагаю, это означает конец игре. Для всех.

— Ее обязательство нужно держать под строгим контролем, — ответила женщина, — Однако мне интересно, бросят ли они ее все сразу… с этого места.

— Если они будут должны это сделать, они это сделают.

— Да. Ведь мы-то сделали это, правда?

Они повернулись лицом к лицу под роем звезд и небом, в котором царил Сатурн. Ничто не смягчило солнечного света, который осветил их: ее — женщину средних лет, жену и мать, и его — обычного мужчину, разве вот только одинокого. Они больше никогда не будут играть в эту игру. Они просто не могут.

Недоуменное сочувствие было в ее улыбке.

— Дорогой друг, — начала она.

Он поднял руку, предупреждая ее, чтобы она не продолжала свою речь.

— Лучше мы не будем разговаривать, пока нет необходимости, — сказал он. — Это сохранит немного кислорода, и нам будет немного теплее. А не попробовать ли нам заснуть?

Ее глаза расширились и потемнели.

— Я не смогу, — призналась она, — Пока не пройдет некоторое время. А теперь я помечтаю.

Горький хлеб

I

Прошло семь лет с тех пор, как мы на Земле последний раз получили известия с «Уриэля», и я не думаю, что это произойдет когда-нибудь снова. Погибли ли они, или же победили, а может, они все еще несутся меж звездами в своей дикой погоне — команда этого корабля покинула нас навечно. И даже если они впоследствии и вернутся, то это будет только на короткий миг — словами или образами — для всего остального человечества, а для меня, возможно, улыбкой.

Эта улыбка тогда должна добраться сюда сначала в виде записи на борту корабля, потом — в виде кода, посланного лучами сквозь небо, через сенсор, и с помощью сферической антенны, похожей на паутину на моем доме в Хое. Я больше никогда не увижу космического пространства. Три года назад мое начальство приказало мне уйти в отставку. Не то чтобы я чувствовал себя несчастным. Отвесные рыжие и желтые скалы, зелень моря в солнечном свете или его свинцовые воды, когда небо — в облаках, пока оно не разверзнется ослепительной белизной молнии и не разразится громом; чайки, оседлавшие громкий, холодный ветер; болотный вереск и несколько кривых деревьев по холмам, где еще пасутся овцы; деревушка грубоватого, но доброго народа окни; мой кот, мои книги, мои воспоминания — все это хорошо. Эти вещи стоят того, чтобы частенько померзнуть и промокнуть и слегка почувствовать голод. Может быть, все это — к лучшему, потому что погода редко позволяет мне разглядывать ясные звезды.

Конечно, хотя я и несколько эксцентричен, но я скорее потрачу все свои сбережения на это место, чем стану членом церковной ложи высших космических чинов — ведь никто не станет трудиться, приезжая сюда, чтобы проверить мои записи. Если их найдут после того как я умру, они не повредят моим сыновьям и не испортят их карьеры. Меня всегда волновало только одно. Протекторат должен непременно позволять, да, ожидать от своих сотрудников высшего ранга определенную странность. Конечно мои бумаги сочтут подрывающими устои и напыщенными. Поэтому я каждый вечер кладу их в коробку под плиту, которую я расшатал, думая: а что, если когда-нибудь какой-то археолог прочтет их… и улыбнется?

Хотя об этом узнает только археолог, ему следует знать, что пишу я только для себя: чтобы вернуть назад годы и любовь, а сегодня — Дафну.

Когда она меня отыскала, я только что был назначен главой миссии помощи «Уриэлю». Чтобы ее организовать, я снял офис в Новом Иерусалиме на самом верхнем этаже Центра Армстронга — оттуда открывался вид на городские крыши и башни, через Симаррон: на Канзасские степи, покрытые бронзой пшеницы вдали. Тот день был трудным, жарким, безоблачным. Крест на самом высоком шпиле Верховного собора горел, как будто золото раскалилось добела, а часовые на посту над Оружейной палатой Капитолия блестели, как стрекозы. Хотя в помещении был кондиционер, я почти мог чувствовать атмосферу за окном, кипение или шипение среди равномерного гула автотранспорта.