Веселые человечки: культурные герои советского детства - Сергей Ушакин

В любом случае «он» — не тот, кто играет, шалит и веселится [163]. И в самом деле: случай с разбитым графином или съеденными яблочными очистками труднопредставим в жизнеописании Сталина, — хотя бы потому, что в глазах его современников ему приходилось решать вопросы, серьезность которых демонстрировалась не мифологическим прошлым, но идеологическим настоящим — трудностями коллективизации, задачами промышленного строительства, происками «врагов народа» и угрозой войны. Примеры визуального соприсутствия Сталина и Ленина-ребенка кажутся при этом значимыми именно в плане политической теологии, выстраивающей властную иерархию не от прошлого к настоящему, а от настоящего к прошлому. Одной из иллюстраций этой теологии могла служить, в частности, та же городская скульптура, характерно объединявшая в рамках единого композиционного пространства «Ленина-ребенка» и «Сталина с детьми» [164].

Идеологическое встраивание образа Ленина в политико-теологический контекст позднего сталинизма выражается также в известной подчиненности самого этого образа его педагогическому использованию. Советский школьник с ранних лет призывался к тому, чтобы «быть как Ленин». В равнении на маленького Володю советские школьники в определенном смысле уравнивались с ним: то, что они знали о Ленине-ребенке, делало его эталоном для подражания, но не превращало его в недосягаемый идеал, воплощенный Сталиным. Хорошим примером этой закономерности может служить некогда известное стихотворение Сергея Михалкова «В музее В. И. Ленина» (1950), где галопирующий и едва ли не авантюрный рассказ о детстве, взрослении и превращении маленького Володи в вождя революции (с упоминанием читанных им книжек, похвального гимназического листа, посещения тайных сходок, полицейской слежки, ссылки в Сибирь, скрывания в шалаше, штурма Зимнего, ночной работы в Кремле) завершается умиротворяющим появлением Сталина, советами которого он благодарно пользуется:

Крестьяне из далеких селСюда за правдой шли,Садились с Лениным за стол,Беседу с ним вели.И здесь со Сталиным не разСоветовался он…Весь кабинет его сейчасВ музей перенесен.Вот фотографии висят,Мы снимок узнаем, —На нем товарищ Ленин снятСо Сталиным вдвоем.Они стоят плечом к плечу.У них спокойный вид.И Сталин что-то ИльичуС улыбкой говорит.

Образ Сталина, улыбчиво разговаривающего с Ильичом, легко напоминал в данном случае о многократно растиражированных изображениях Сталина с детьми и вместе с тем о столь же улыбчиво разговаривающем с детьми Ленине (например, на написанной в том же, 1950 году, что и стихотворение Михалкова, картине А. Г. Варламова «В. И. Ленин с детворой»). Замечательно и то, что воображаемый «разговор» Сталина с Лениным (и — в свою очередь — Сталина с детьми) завершался у Михалкова клятвой детей-пионеров «жить, как Ленин», и так же, как Ленин, служить Родине, Партии, а значит — и Сталину:

Клянемся так на свете жить,Как вождь великий жил,И так же Родине служить,Как Ленин ей служил!Клянемся ленинским путем —Прямее нет пути! —За мудрым и родным вождем —За Партией идти! [165]

О той же дидактике, «уравнивающей» Ленина в детстве и советскую детвору, можно, в частности, судить по фильму «Алеша Птицын вырабатывает характер» (реж. А. Гранин, по сцен. Агнии Барто), вышедшему на экраны страны в 1953 году — в год смерти Сталина. В этом забавном фильме, рассказывающем о самовоспитании ученика третьего класса Алеши (в исп. В. Каргопольцева), есть занятная сцена, изображающая урок чтения в школе, который проводит студентка-практикантка Ольга Васильевна (Р. Макагонова). Обсуждается рассказ «Первый ученик» про Володю Ульянова:

Учительница. Ребята, а кто еще скажет, какой характер был у школьника Володи Ульянова. Скажи ты…

Первый мальчик. Володя Ульянов был смелый, он везде смело держался. У него всегда был смелый характер.

Учительница. Это верно. Но только не повторяй одно и то же слово. Наш язык очень богат, и в нем можно найти другие слова, имеющие то же значение. Ну, например, храбрый, отважный, бесстрашный. Понятно?

Первый мальчик. Володя Ульянов был смелый, отважный, бесстрашный.

Учительница. Кто еще скажет? Ты скажи.

Второй мальчик. Володя Ульянов был настойчив в работе. Он был заботливый и хотел, чтобы у рабочих была хорошая жизнь.

Учительница. Хорошо. Ты скажи.

Третий мальчик. Он уплывал далеко!

Учительница. Ты не закончил свою мысль. Найди это место в книге и прочти нам.

Третий мальчик. Он уплывал далеко на середину реки, иногда страшно было, как бы не унесло. А он крепкий был! Выплывал!

Учительница. Хорошо! А Алеша Птицын.

Володя Ульянов сразу был самостоятельный. Ему сестра не напоминала вовремя учить уроки. Он сам шел. Да?

Учительница. Конечно. Володя очень строго относился к себе. Вот поэтому он выработал такую исключительную работоспособность, когда стал взрослым.

Узнаваемость и повторяемость такой дидактики контрастирует с отсутствием педагогических призывов к тому, чтобы «быть как Сталин». Сколь бы часто Сталин ни изображался вместе с детьми, он — в отличие от Ленина — навсегда остался для них символическим отцом, но никогда не стал для них сверстником [166]. Смерть Сталина и последовавшие за ней дискуссии об «искренности в литературе» (в 1955 году верный сталинистским идеалам Всеволод Кочетов негодующе писал, что «густо пахнущее троцкизмом рассуждение об „искренности“ в литературе, успело поспособствовать рождению нового косяка мещанской литературы») [167] стали стимулом к оживлению в области детской и «взрослой» ленинианы [168]. В 1956 году — в год XX съезда КПСС и публикации Постановления ЦК КПСС (от 30 июня) «О преодолении культа личности и его последствий» — следующим Постановлением ЦК (от 11 октября) было отменено давнее Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) 1938 года о романе Мариэтты Шагинян и порядке издания произведений о В. И. Ленине, что ослабило цензурные ограничения, связанные с ленинской тематикой [169]. В 1957–1958 годах советские читатели получили сразу три издания романа Шагинян, а также подготовленный ею биографический очерк «Предки Ленина с отцовской стороны (Наброски к биографии)» [170]. Произведения Шагинян не были ориентированы непосредственно на детей (хотя позднее и изучались в старших классах школы) [171], но в существенной степени способствовали интересу широкого круга читателей к семейной биографии Ленина (в частности, теме его этнического происхождения) и его роли в истории партии [172].

На фоне дискуссий, какой должна быть литературная лениниана, круг детского чтения во второй половине 1950-х годов разнообразится преимущественно переизданием старых текстов. Юная аудитория продолжала читать о маленьком Володе, а также о дедушке Ленине — любителе детских игр и развлечений, о которых можно было узнать из рассказов А. Кононова «Елка в Сокольниках» и В. Д. Бонч-Бруевича («Кот Васька», «Общество чистых тарелок» и «На елке в школе», составивших книжечку «Ленин и дети») [173]. Занятно, что общей темой в этих случаях оказывалась новогодняя елка, история которой — вопреки исторической действительности — также отныне связывается с Лениным [174].

В книге Бонч-Бруевича Ленин выделяется особо игривым поведением: он без устали веселится с детьми, углубляется в их дела («да так, как будто бы всю жизнь только и делал, что занимался со школьниками»), принимает участие в детских разговорах («дети говорили с ним просто. Он уже был для них своим человеком. Они отбили его у взрослых»), обменивается с детьми сластями (дети «потащили его с собой пить чай и наперебой угощали, накладывая ему варенья», «а он раздавал для них грецкие орехи, наливал чай из горячих стаканов… всех оделяя сластями»), а попрощавшись с ними, — письмами («дети писали Владимиру Ильичу письма. А он, хотя был очень занят, всегда отвечал им немедленно»). «Новогодняя мифология» Ильича получает в эти же годы живописное разнообразие: в издании книги Кононова 1955 года одна из иллюстраций (Н. Жукова) представляет радостных детишек у елки, окружающих Ленина, в то время как он поднимает на руках осчастливленную девочку с бантиком. В 1960 году этот рисунок послужит основой для почтовой марки (номинал 20 коп.), выпущенной к 90-летию со дня рождения Ленина.

В 1960-е годы дискуссии на тему, какой должна быть советская лениниана (призванная «по умолчанию» заместить или, лучше сказать, «вобрать в себя» медиальное засилье Сталина), придают ленинскому образу в целом несравнимо более монументальные и суровые черты, нежели это было в предшествующие десятилетия. Запоздало перестроившийся Кочетов, сменивший оголтелую приверженность Сталину на столь же воинственную верность Ленину, требовал отказаться от изображения Ленина — «добряка и всепрощенца, с полудетской наивной улыбочкой опускающегося на корточки перед каждым встречным парнишкой, дабы отечески вытереть ему нос или при полном серьезе выслушать чушь, какую парнишка понесет с экрана, со страниц книги по воле автора сценария, повести, рассказа», характерно перенося на образ Ленина особенности сталинской иконографии: «Ленин прежде всего был страстным борцом, которого ничто не могло остановить на избранном пути. Он шел через любые трудности — через вопли и клевету врагов, через неверие, трусость, отступничество иных из своих соратников, через непонимание, проявляемое другими, через колебание третьих, нежелание четвертых» [175].