Зона отдыха - Феликс Кандель

– Кто против них, – сказал, – тот мой друг. Где бы их ни давили, я рад.

Это он притащил горстку конфет, пачку вафель, белый хлеб для школьника. В жестокий шмон умудрился пронести под стелькой ботинка еще одну плитку шоколада. От тепла шоколад расплавился, потек, пропах лишним запахом: пришлось его выкинуть.

Мишка-хват учудил напоследок.

Мишка проволок через шмон здоровенную кормовую морковь.

Привязал ее к члену.

– Это вам, жиды! Ешьте на здоровье!..

Но мы не оставались в долгу.

Мы им рассказывали.

Они спрашивали, мы отвечали.

Вот начинает один:

– Куда ты едешь? Там, в Израиле, не как у нас. По телевизору показывали: голод с безработицей.

– Брехня! – вскакивает другой. – Пропаганда и чушь!

– Брехня – не брехня, а совсем уж врать не станут.

– Эй, расскажи, как оно на самом-то деле.

И так чуть не всякий вечер, во всякой камере:

– Как оно на самом-то деле?..

Слушали они с удовольствием, старые и малые, с образованием и без, и признательны были – очень.

Волею случая мы оказались просветителями.

Кроме нас была еще газета "Московская правда", один экземпляр на камеру. Который сеял разумное, доброе, вечное. Который проглядывали за пару минут, задерживаясь лишь на кроссворде, и дружно отправляли в сортир.

И всполошилось начальство.

Всполошилось начальство, срочно приняло меры.

Стали вербовать стукачей. Чтобы следили за нами, слушали наши речи, запоминали и докладывали.

Из каждой камеры вызывали по двое к лейтенанту. Через полчаса они возвращались, задумчивые и озадаченные. Через час рассказывали остальным.

Один сказал:

– Ты, командир, кашу на ребят не вари, не надо.

Другой:

– Что я, сука последняя, стучать на своих? Пошел ты, лейтенант.

Третий, из моей камеры, долго кряхтел по возвращении, пыхтел, надувался обидчиво, а к ночи прорвался криком:

– Они, гниды, всех перехватали! Всех пересажали! Где ребята с Пресни? Где дружки мои дворовые? Все по тюрьмам, по лагерям, по высылкам... По дворам пройдешь – никого! Что же они с народом делают, гниды?..

И я понял: этот не настучит.

Еще один, в соседней камере, шепнул моему другу:

– Остерегайся вон того. Он постукивает.

Вечером друг сказал громко:

– Что же мы, мужики, так и будем его терпеть? Ни поговорить, ни рассказать.

Слезли с нары двое мужиков, взяли стукача за плечи, долбанули пару раз о стенку, – он сразу затих и сидел тихо до самого выхода. (Между прочим! По профессии он был реставратор. Реставраторы, имейте в виду! Среди вас находится стукач. Как минимум, один.)

Потом в той же камере появился другой. Этот был молодой и активный. Он вызывал на разговоры.

– Всюду жиды,– сказал. – Куда ни сунься, один другого тянет. Вас всех пора стерилизовать.

– Тебя евреи сюда посадили? – спросил мой друг.

– Нет, русские.

И тоже затих.

Кстати об антисемитизме...

Я его почти не чувствовал. В моей камере он будто и был, а будто его не было. В других – тоже. Прежде чем рассказать анекдот о еврее, они извинялись перед нами. Мы смеялись. Мы объясняли, что этот анекдот не имеет отношения к евреям. Он может быть и о русском, о грузине, о калмыке. И рассказывали в ответ чисто еврейский анекдот. Тогда смеялись они.

В одной камере их спросили:

– Представьте себе на минуту, что евреи вдруг исчезли. Нет в России ни одного еврея. Изменится ли от этого ваше благополучие?

Вся камера старательно подумала и решила единодушно: нет. С исчезновением евреев лично им лучше не станет. Потому что ни один из них не зависит от еврея, даже не сталкивается с ним на работе или дома.

Это открытие вызвало всеобщее изумление на грани с недоумением.

(Евреи! Я думаю, наш долг, евреи, сидеть в тюрьмах вместе с другими народами. Установить круглосуточное дежурство в каждой камере. Чтобы рассказывать и отвечать на вопросы. И через недолгое время они изменят к нам свое отношение. Шутка.)

Мишка-хват пускал то и дело в разговоре: "Жид да жид... Жид да жид..." И не по злобе, вроде, а так, по привычке. Потом вдруг проговорился: тесть у него еврей.

– Не еврей, – уточнила камера, – а жид. И жена у тебя жидовка. И дети – жиденята. Так что, мотай, паря, в Израиль.

Все ржут, а он озлился, завертелся на наре, потом засмеялся, рукой махнул:

– Куда мне в Израиль? Я пью много.

Лежал на наре жирный гнус в красной нейлоновой рубахе, который с наслаждением портил воздух и кидал порой реплики о евреях. Любая статья об Израиле находила живой отклик в его душе. Он безошибочно вынимал то, что хотел вынуть, на что и рассчитывали авторы статьи. Имя еврейское, событие, факт искаженный – ему годилось всё.

Но камера его не поддерживала. Камера переводила разговоры на другие темы. Они нас берегли. Здесь, в камере, они нас уважали. Ведь мы делали то, на что они не решались. Они подмечали нашу сплоченность. Они обсуждали это и ставили нас в пример. Приглядывались к нам внимательно и с удивлением.

Здесь, в камере, мы были для них заключенными. Трудно сказать, как бы они повели себя в другом месте. Но тут нас держали в самых трудных условиях. У нас было неопределенное будущее. Это они хорошо понимали.

Каждый из них говорил на прощанье:

– Желаем скорее уехать.

Мишка-хват заорал на пороге:

– Да здравствует Израиль!

Вова-наркоман сказал мне:

– В будущем году встретимся здесь.

По его понятиям раньше встречаться нельзя. Закон в этом деле такой: в течение года можно сесть на пятнадцать суток один только раз. Попадешься еще – за ту же вину год лагерей, потеря московской прописки.

Он сказал:

– В будущем году встретимся здесь.

А я подумал:

– В будущем году в Иерусалиме.

В этом и была наша разница.

Небылица шестая

Это еще что, мужики! Это всё ништо. На кукиш не купишь, а купишь – не облупишь. Не то худо, что худо, а то, что никуда не годится. Притерпимся – и мы люди будем.

Он, паразит, придет утром в цех, а у самого руки трясутся. Прямо ходуном ходят. Какие там микроны – пуговицу не отстегнуть. Мастер орет, мы веселимся, а Полуторка привалится к углу, спит стоя, как лошадь. Здоровый, мослатый, заезженный: лошадь и есть.

А начальник цеха у нас был еврей. Нормальный мужик. Наум Ароныч. Всё, сука, понимал, хоть и не наш. Придет, встанет перед Полуторкой: глаза тоскливые, будто тоже с похмелья, сам грустный, мать схоронил, не меньше.

– Что ж ты, – говорит, – Снегирёв, со мной делаешь, что? План горит, а тебя от станка гнать надо. Кто мне корпуса расточит, кто? Из-за тебя, Снегирёв, ракета не взлетит. Из-за тебя, Снегирёв, оборона родины пострадает. Будем увольнять, Снегирёв, будем увольнять.

А Полуторка стоит, глаза за спину заваливает.

– Я станочник, Наум Ароныч... Меня – нехватка... Меня нынче хрен уволишь.

– Прав ты, Снегирёв, как всегда прав. Тебя – хрен уволишь. Только что ты теперь можешь, Снегирёв, что? Пыль с пряников сдувать?

– Мне ба, Наум Ароныч, опохмелиться... Я ба, Наум Ароныч, отработал... Хоть до ночи.

– Опохмелиться ему! На свои опохмеляйся, Снегирёв, на свои.

– Нету у меня своих, Наум Ароныч. Старые все пропил, новых не наработал.

– Нарабатывай, Снегирёв, нарабатывай.

– Да как жа мне нарабатывать? У меня руки трясутся. А опохмелиться нечем.

Тут еврей побегает, побегает вокруг:

– Замкнутый круг, – говорит. – Вся наша жизнь, Снегирёв, замкнутый круг. Иди за мной. Иди – не падай. На тебя, Снегирёв, коллектив смотрит.

Приведет к себе в кабинет, дверь запрет:

– Стакана тебе хватит, Снегирёв?

– Хватит, Наум Ароныч. Должно хватить.

Сейф отомкнет, бутыль достанет. С техническим спиртом. Стакан нальет – до краев.

– Пей, Снегирёв. Водой запивай.

– Водой лишнее. Мы без воды.

И – единым махом...

– Ну, Снегирёв, и силен же ты! Не, Снегирёв, с таким народом ссориться не надо! Ай, Снегирёв, губишь ты себя!

– Мне ба, Наум Ароныч, еще стаканчик...

– Стаканчик! Это он называет стаканчик! Всё, Снегирёв. Хватит. В тебя вливать – продукт переводить. Вот тебе еще полстакана, вот! Пей, Снегирёв. Я сейчас на совещание ухожу, в кабинете тебя запру. Спи два часа. Потом работать пойдешь. Понял, Снегирёв?

– Ясное дело, Наум Ароныч. Чего скажете – сделаем.

– Сделаешь сегодня две нормы, Снегирёв. Хоть до ночи сиди.

Вот какой мужик был! Понимал рабочего человека. Другому только: давай да давай! Весь день – паника! Точи это... Бросай это, сверли то... То не нужно... Это не важно... Всё срочно! Шум, гам – всё кипит, и всё сырое. А у Наум Ароныча порядок. И знамя у него, и премии, и всё как надо. Ты только работай, а он достанет, обеспечит, защитит. Сколько нас по пятнадцать суток отсидело – никого не дал уволить.

Вот намылились мы вечером в "Семь дорог". Ребята собрались, Серёгу в отпуск провожать. Только смена кончилась, мастер бежит, черт одноглазый – "Пусто-один". Бежит, руками встряхивает: