Башмаки на флагах. Том 1. Бригитт - Борис Вячеславович Конофальский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А колокола, что разбудили её, всё звонят и звонят. Агнес смотрит на дверь:
— Ута!
Она ждёт, но никто ей не отвечает. Тогда девушка идёт к двери, отворяет её и кричит грозно:
— Ута! Где ты?
— Тут, тут, госпожа, — снизу, с лестницы, доносится испуганный голос и тяжёлое топанье, — рубаху вам готовила свежую.
Прибежала запыхавшаяся, поклонилась.
— Отчего колокола бьют, праздник какой? Так я не помню никаких праздников, — Агнес все праздники знает. До рождества ещё несколько дней, а других праздников нет сейчас.
Ута таращит свои коровьи глаза. Она не знает, почему всё утро в городе на всех колокольнях звонят колокола. Конечно, откуда этой дуре дебелой знать.
— Не знаю, госпожа, — наконец отвечает служанка.
— Ты никогда ничего не знаешь, собака ты глупая, — говорит без всякой злости Агнес.
— Пойти узнать? — спрашивает служанка.
— Иди уже, — говорит девушка, — но сначала одежду подготовь.
Ута, топая по лестнице, сбегает вниз, и Агнес идёт вслед за ней. Как была босая, нагая и простоволосая, так и выходит к большому столу. Тут тепло, у плиты суетится горбунья Зельда. Она поздоровалась с госпожой. Конюх Игнатий сразу ушёл, то ли в людскую, то ли на конюшню, он никогда тут не оставался, если появлялась госпожа.
— Что госпожа желает? — спросила горбунья. — Вчерашний заяц, печёный в горшке, остался. Есть яйца варёные, колбаски, можно бекона пожарить, хлебец свежайший булочник принёс.
Агнес ещё не знала, что она хочет. Девицу некому было одёрнуть, и села она так, как совсем сидеть девушке не подобает. Развалилась сама на подушках, что были на стуле, а ногу одну положила на подлокотник стула, сидела, кудри свои роскошные на палец наматывала. И сказала:
— А пряник у тебя есть?
— Есть, госпожа, — спокойно отвечала Зельда, её в поведении госпожи уже давно ничего не удивляло. Ни изменения в облике, ни странные занятия наверху, ни то, что юная дева по дому нагая ходит. Зельда давно поняла, с кем имеет дело, ещё с тех самых пор, как юная госпожа, ещё почти девочка, заставила её искать себе мандрагору. Так что пусть она сидит в своём доме как хочет. — Велите подать пряник?
— Ну подай, — отвечала Агнес так, словно Зельда её уговаривала этот пряник взять.
Кухарка налила в красивую миску молока, которое совсем недавно принёс молочник, взяла молока с самого верха, самого жирного. И достала четверть пряника, что делал пряничник Ланна. Кусок был величиной с ладонь взрослого мужчины. Раньше госпожа нипочём бы такой не съела, но с тех пор, как она всё время меняла облик, стала девушка есть едва ли не вдвое больше прежнего.
Горбунья поставила миску перед госпожой и положила твёрдый пряник краем в молоко, чтобы размокал:
— Ещё что-нибудь пожелаете?
— Отчего колокола бьют, знаешь? — спросила Агнес.
— Нет, госпожа, ни молочник, ни булочник тоже не знали, — отвечала кухарка.
Наконец Агнес опустила ногу с подлокотника и схватила пряник из миски. Стала его есть, пряник ещё в молоке не размок как следует, так она его грызла белыми своими зубами.
Зельде нравился аппетит госпожи в последнее время. Не зря она старалась и готовила. Госпожа ела всё, ела много, ела с удовольствием. И иногда, хорошо поев, девушка говорила ей:
— Ох, накормила, накормила. Как буду варить зелье, что мужчин привлекает, отолью тебе немного.
Зельда отвечала ей:
— Да я и так вам, госпожа, готовить рада.
А сама краснела и очень надеялась, что госпожа своих слов не забудет. Очень горбунье нравилось это зелье.
Пришла Ута, раскраснелась, глаза вытаращены, видно, что весть её взволновала. Стоит у стола, ждёт, когда госпожа на неё внимание обратит. Видно, что вестью ей поделиться не терпится.
— Ну, — говорит Агнес, отрываясь от пряника и облизывая губы от молока. — Что за звон?
— Госпожа, не поверите, колокола звонят в честь вашего дядюшки.
— Что? — Агнес поначалу даже не поняла, о чём речь идёт. — Какого ещё дядюшки?
— Иероним Фолькоф, Рыцарь Божий, в далёких землях побил горных еретиков, о чём всем добрым людям, что чтят Святую Матерь Церковь, знать надобно, сейчас во всех храмах читают за здравие ему.
Агнес бросила твёрдый ещё пряник в миску и спросила с удивлением:
— Что? Что ты там несёшь, корова ты говорящая?
— Да мне остиарий нашей церкви сам сказал, — продолжала Ута на удивление уверенно, — Иероним Фолькоф, Рыцарь Божий, бил еретиков горных, в честь него и звонят.
— Одеваться мне подавай, — сразу сказала девушка, вставая из-за стола. — Одежду для старого обличия.
Теперь ей нужно было вернуть свой настоящий вид. Она подумала, что могут быть к ней гости.
Вернуть свой вид — это было совсем легко, нужно просто себя не «держать», и ты из темноволосой высокой красавицы, переполненной красотой и жизнью, возвращаешься в свой обычный вид мелкорослой, худосочной девицы с обычным лицом, тощими бёдрами и лобком с редкими серыми волосиками.
Она взбежала вверх, к зеркалу. Пока бежала, превратилась в себя настоящую. Стала у зеркала, губы скривила. Ну уж нет. Это невыносимо. После полногрудой и крутобёдрой «Агнес» настоящая Агнес мышью серой кажется.
И тогда стала себя править, чтобы похоже было на настоящую Агнес, но и так, чтобы поярче быть. Постояла немного, повертелась перед зеркалом, всё в меру, что и лик её остался, и красоты прибавилось. Вроде и она, а вроде и милее вышла. И губы полнее, нос красивее, рост выше, не удержалась, волос, бёдер и груди прибавила. Ладно, пойдёт, остальное помадами и румянами пририсует.
Пока одевалась, поняла, что для вида этого платье её маловато и грудь наружу лезет, а ещё коротковато стало. Ох, на все её виды платьев не напасёшься. Снова подошла к зеркалу. Ну ничего, зато хороша. Хорошо, что грудь такую сделала, она сразу в глаза бросается. Пока делала себя да одевалась — устала, есть захотела.
Как только вниз спустилась, как только сказала Зельде колбасы жареной себе подать, так пришёл кучер Игнатий и сказал, что у ворот стоит банкир, хозяин дома, спрашивает, примет ли она его.
— Молодой или старый? — спросила она.
— Молодой, госпожа, — ответил Игнатий.
Это хорошо, что молодой. Это Энрике Ренальди, роскошный и утончённый, всегда прекрасно одетый и обходительный старший сын главы банковского дома Ренальди и Кальяри. Молодым его можно было считать отчасти, ему уж было за тридцать пять лет, но на фоне седого шестидесятилетнего старика Кальяри он был молод.
Кальяри она не любила за то, что тот никогда не разговаривал с ней про кавалера, не называл его
