На грани веков - Андрей Упит

— Долго еще будем мотаться по лесу? Пора и привал устроить. И завтра еще день будет. Парни с ног валятся.

Что верно, то верно, Мартынь и не думал спорить, решив вообще без нужды не прибегать к строгости, чтобы между отрядами не вспыхнула вражда и рознь.

— Я уж давно об этом думаю, да на этой поляне воды нету, а нас всех жажда томит. Вон уже низина вроде, а в низине должна быть какая-нибудь речушка либо ручеек. Как только набредем, так и привал устроим.

Букис и сам признавал, что иначе нельзя, но счел своим долгом еще проворчать:

— В темноте и глаза об сучки повыколоть можно.

И это было верно, но Мартынь думал о другом. Болотненские всё на отшибе держатся… Коли в дороге этак, то что же будет, когда до боя дойдет? Ни восемь, ни двенадцать, ни пятнадцать человек по отдельности не могут справиться с тем, что осилят тридцать пять скопом. Да и с лиственскими пока что еще нет единения, какое надобно, хотя с их старшим — Симанисом — сговориться, кажется, нетрудно. Спускаясь впереди всех по довольно крутому склону, они тихонько обсуждали с Клавом этот немаловажный вопрос.

Внизу и впрямь была речка, вроде бы и немалая, хотя в темноте хорошенько не разглядеть. Вот здесь и надо устроить привал. Перво-наперво набрали валежника, выкресали огня и развели три костра — каждый отряд для себя, неподалеку один от другого. Когда все сходили к речке и напились, предводитель приказал соорудить шалаши, чтоб укрыться от непогоды. Обосновывая приказ, он пояснил:

— Ночью наверняка будет дождь. Сами ежели намокнем — завтра солнышко обсушит, а вот порох подмочить никак нельзя, его нам пуще глазу беречь надобно.

Болотненские принялись за работу нехотя, с ворчанием. Самые усталые уже повалились на мох, подложив под голову котомки. И все же из пятнадцати человек кое-кто еще мог двигаться, они-то и поработали за остальных. В общем-то, соорудить шалаш было плёвым делом. К двум соснам приладить жердь, к ней прислонить еще жерди, поперечины привязать прутьями и покрыть еловыми ветками. Работать было легко: лес от трех костров кругом освещен. Правда, вожак заметил, что болотненцы свое убежище сварганили нерадиво; пойдет дождь посильнее — подобное укрытие не спасет. Но он сдержался и не сказал ничего, не желая их озлоблять.

Инта сновала, как челнок. С обеих сторон костра вбила по развилке, сбегала к речке, зачерпнула в котелок бурой болотистой воды и повесила его над огнем. Ячневая крупа и копченая свинина были у каждого ратника в котомке — крупу Инта засыпала сама, взяв у каждого по горсти, а мясо велела отрезать самим. Вожаку — первому, остальные откромсали себе примерно по такому же куску. Чтобы потом можно было их отличить, один обвязал свой кусок полоской лыка, другой проткнул сучком из жимолости, третий с краю на коже сделал зарубку, четвертый сказал, что узнает и так по треугольной форме. Тенис, известный обжора, потянулся с куском сала в добрый кулак, но вожак вовремя успел схватить его за рукав.

— Рехнулся! Есть-то ведь и завтра и послезавтра захочешь!

И остальные высказались против подобной расточительности, так что Тенис, отплевываясь и чертыхаясь, разрезал кусок пополам. Смолистые сосновые ветки горели, потрескивая, похлебка скоро сварилась. Мужики принялись хлебать ее, сопя и расхваливая стряпуху: этакое вкусное варево им и дома не доводилось едать. Юкум потянулся и погладил ее взъерошенную черную голову, платок от суеты — да и жарко! — давно уже съехал с нее.

— Ты, Инта, славная девка и добрый нам помощник. Ежели тебя кто станет задевать, тут же скажи мне.

Девушка внезапно залилась темно-багровым румянцем — наверняка не от огня, возле костра она ведь сидела уже давно, а за бойкость и сноровку в работе ее и в сосновских Вайварах часто хвалили. Может, это была первая ласка, которую довелось изведать ей, лесной дикарке, а может, ладонь Юкума заставила ее почувствовать нечто такое, о чем он и не помышлял, — поди разберись, что порою чувствуют женщины. Инта только глянула исподлобья на неожиданного заступника и отодвинулась от костра подальше в сумрак.

Лиственцы и кое-кто из болотненских, подойдя к ним, завистливо поглядывали, как сосновцы едят горячее и жирное хлёбово, в то время как им приходится довольствоваться черствым куском хлеба, который можно запить только ржавой болотной водой. Но тут котел как раз опустел, и ложки освободились; Инта вновь сбегала к речке, зачерпнула воды в свою чугунную посудину и отнесла ее к костру лиственцев. Вскоре и тут в котле заклокотала вода, ворочая жирные куски мяса. Вне себя от возбуждения Инта радостно махнула рукой болотненским.

— Разложите-ка костер побольше да погодите спать — все сыты будете!

И при этом опять глянула, видит ли и слышит ли ее Юкум. Так Инта накормила всех и обрела себе друзей. С того вечера никому и в голову больше не приходило задевать ее.

Вот и первый переход кончен. Первое сражение закончилось полной победой, успешно преодолена часть пути в сорок-пятьдесят верст к северу, горячий ужин съеден, теперь можно, пожалуй, и на боковую. Уставшие меньше других еще немножко посидели, развесив на колышках раскисшие лапти и мокрые онучи. Отгоняя сон, обсуждали события за день или просто перебрасывались словами. Комаров, правда, поубавилось, но зато они стали куда наглее. Только в дыму костра и можно еще было от них укрыться. Языкастый болотненский подтолкнул Комариного Бренциса:

— Образумь ты своих тварей!

И сразу же поспешил пояснить людям из чужой волости, в чем дело. Бренцис в юности неведомо чем разгневал болотненского барина, тот лишил его должности конюха и загнал на все лето на Клюквенное болото мох драть. А на том болоте комаров было такое множество, что в июле никто больше суток не мог высидеть, чуть не насмерть заедали. А Бренцис дожил там до Михайлова дня, моху, правда, надрал всего пять возов, зато выбрался оттуда посвистывая, без волдырей и лихорадки: оказалось, что он знает слово такое, и от этого слова подлый гнус улетает скорее, чем от дыма или густого тумана. С тех пор его и наделили именем Комариный Бренцис, которое присвоили уже и его обоим паренькам.

Комариный Бренцис слушал рассказ, обхватив руками колени, и, не отзываясь, глядел в огонь. А потом — чудо да и только! — сразу же после рассказа комары стали пропадать. Спустя минуту только редкий еще звенел над головой, а потом исчезал и этот. Сидевшие у костра переглянулись и недоверчиво пожали плечами — да ведь как тут не поверить!

В шалаше сосновцев Клав подтолкнул Мартыня.

— Ты как, ничего не слышишь?

О настил шалаша что-то шлепнулось, раз, другой, потом все чаще, а немного спустя зашелестело беспрестанно. Мартынь ухмыльнулся:

— Вот оно, слово Комариного Бренциса.

Дождь лил до самого утра. Рассвет начинался медленно, серый, моросящий, сосны время от времени отряхивали свои макушки, и тогда прямо за ворот скатывались целые потоки воды. Речка казалась еще чернее, чем вчера в сумерках; от мелких капель, падавших на ровную поверхность, возникали бесчисленные круги; они ширились, соприкасались, расплывались и возникали вновь; вода зыбилась, словно ее шевелили тысячи невидимых пальцев, скрытых в глубине. Ратники в шалашах подымали головы, им не хотелось выбираться, хотя и сосновцам, и лиственцам время от времени на лицо падали капли. Болотненские, промокшие и замерзшие, выбрались наружу и грелись подле костра, — кое-как слаженная крыша шалаша уже не спасала от дождя. Но вот дождь стих, речка перестала рябить, луговину застлало густым клубящимся туманом, ветер исчез вместе с дождем, и некому было разогнать серую промозглую пелену. Мокрые сучья в тяжелом, неподвижном воздухе не хотели разгораться, дым стелился то в одну, то в другую сторону. Болотненцы ворчали, ползая вокруг костра и время от времени сердито перебраниваясь.

Мартыню все не давала покоя какая-то мысль. Он уже давно с подозрением поглядывал, на измокших людей, потом поднялся и подошел к ним. Вскоре там послышалась такая гневная брань, какой ратники еще не слыхивали.

— Скоты вы, а не воины! Чем теперь в калмыков стрелять станете — грязью да конским навозом?

Оказалось, что холщовые котомки сухи только у того, кто лежал на них, а остальные и сами промокли, и котомки насквозь промочили. До всего другого, что в них находилось, вожаку не было дела, пускай едят вместо сухарей это тесто. Но в матерчатых мешочках вместо пороха оказалась лишь черная, никуда не пригодная каша, а у самого промокшего мужичонки, по прозвищу Бертулис-Дым, — одна жижа. У болотненских вообще было принято именовать соседа какой-нибудь кличкой, которая постепенно вытесняла настоящее имя, да так и закреплялась на веки вечные и за потомками. Бертулис-Дым, растерянный и перепуганный, стоял перед вожаком. Мешковатый вид его еще больше вывел Мартыня из себя.