ПВТ. Лут (СИ) - Ульяничева Евгения

Лесха, говорил Лин.

Гаер машинально сжал кулак — до сих пор ныли фаланги.

Фантомная боль, как сказал бы Волоха.

Выпадок, паршивый птенец гнезда. Из белого юноши с звездно-синими глазами не получилось достойного представителя Эфората. Он постыдно слил экзамен.

Ты увидел в нем того, кого давно нет, как сказал бы Волоха. Но он не замена.

Шел бы ты, Волоха.

Чем теснее Гаера брала за горло смерть, тем активнее он принимался с ней флиртовать. Она была для него той же девой в зеленом уборе, и ее можно было обаять, уломать, заболтать. Уговорить подождать.

Юный Оловянный проникся к яркой, обаятельной, обстоятельно живой своей жертве симпатией. Он и прежде не находил никакой радости в предписанном генами и выучкой призвании. Ему нравилось создавать жизнь — пусть только на бумаге — а не ломать ее.

Ошибка системы, выбраковка, по какому-то прихотливому случаю оставленная в живых.

Синеглазый помог ему бежать, а когда их настигли, у самой у границы, без раздумий выхватил актисы и станцевал один на один с Машинами. Эфебов этому учили, вливали умение в кровь — они знали, как махнуть парой идентичных полулунных лезвий так, чтобы в три удара разделать тело. Полнокровное, мясо-сочное или сухое, из спаянных вместе легких деталей и проводов.

И, пока коридор фракталов Эфората омывался бионическим ликвором, Гаер ухватил парня за мокрый хвост светлых волос и потащил за собой, в открывшуюся точку прокола. Помощь прибыла как нельзя кстати.

Они выпали прямиком на палубу ясноглазой Соль. Их кровь давно смешалась.

Так Гаер обзавелся младшим братом.

Ему вообще везло на особых выродков, выблядков и просто интересных личностей.

Второй — пастух, молчаливый, сильный и сдержанный парень, с прошлым, которого не мог разглядеть даже Гаер. Его потенциал внушал опасение, и арматор не раз думал, что следовало бы оставить парня умирать. Но любопытство — что будет дальше — оказалось сильнее.

Третий — облюдок, веселая и злая шлюха, разговорчивый, несговорчивый, непредсказуемый и тем опасный. Подсаженный на цепь из кодов, впаянных в подкорку — Гаеру достаточно было отдать команду. Его личная бомба на дистанционном управлении.

И Первый — мальчик с трогательно-тонкой шеей, светлыми волосами в романтичном хвосте и чуткими губами. Тот, кто был способен один встать против группы наемников и уйти победителем. Палач и воин, собственно говоря. Прирожденный художник.

Нет, правда. Отменный рисовальщик.

Как-то раз, зайдя в собственную гостиную, Гаер едва не наступил на Лина — тот лежал на полу, вытянув ноги, и сосредоточенно шуршал карандашом. Едва обернулся — туманные глаза, серебристый грифель на губах. Была у него дурная привычка, тянуть в рот всякую дрянь, поэтому в химлаборатории вход парню был заказан.

Рыжий свистнул, живо нагнулся, подхватывая бумаги — горе-художник в этот раз не успел ничего спрятать.

— Дай-ка взглянуть.

— Отдай! — взмолился Лин, протягивая руки.

Гаер легко, одной левой, ухватил тонкие запястья, листая самодельный альбом.

На одной из страниц буквально задохнулся. Хотел вырвать лист, но передумал:

— Подари мне, а?

— Забирай, — Лин чуть покраснел, польщено улыбаясь.

Названый брат редко снисходил до столь высокой оценки его «малевания».

Гаер осторожно изъял лист, где в полный рост изображалась девушка в странном одеянии. Она поразила арматора чудесной, хрустально-хрусткой красотой, богатыми, антрацитом сияющими волосами в сложной прическе. Ее темные черешневые глаза были печальны и нежны, ее профиль казался вырезанным скальпелем — по мрамору или самому тонкому, вишневому льду. Покорно сложенные руки, чуть тронутые алым полные губы... Две прядки обрамляли милый овал лица и подчеркивали скулы; чуть смуглая, матовая кожа; глубокий синий цвет одежд… Листнул дальше, нетерпеливо.

— А это неужели я?

— Ты. — Юноша переминался рядом, взволнованно дышал и пах яблоками. — Ты тогда уснул в кресле и я...

— Подсматривал, паршивец. Я надеялся, клеточка делает меня свирепее.

— Гаер, ну отдай!

— Не мельтеши, я еще не долистал. Ого! А почему наша шлюшка такая грустная?

— Потому что он такой и есть.

— Враки, он же лыбится постоянно.

— Ничего ты не понимаешь, Гаер, — расстроено вздохнул мелкий.

— Н-да? — критик сощурил левый глаз. — А ты у нас, стал быть, знаток психосомы Третьих, не?

— Нас учили...

Запнулся и заткнулся. Расстроился. Гаер со вздохом вернул братцу альбом.

Укорил, ладонью взъерошивая светлые волосы:

— Попросил бы, я б тебе хорошей бумаги приволок, холстов там, грунтовки, перья, краски, мастихинов навтыкал во все дыры, угля мешок...

— У меня есть все необходимое, спасибо, — юноша уже улыбался, блестя глазами.

Лин был поразительно, отвратительно сведущ в деле своей профессии — и всей душой ее ненавидел.

Лин восхищался побратимом, и теми, кого рыжий собирал вокруг себя, а Гаеру везло на мастеров своего дела.

Лин рисовал почти всегда и почти всех. Ему нравились животные — у Первых их не водилось, а тут, в Башне, можно было найти в виварии и розетчатую морскую свинку, и волка не позорного, и сложносочиненное нечто.

— Неужели их всех убьют? Они такие красивые. Живые.

— Да, заяц. Все живые умирают, и чаще всего не по собственному желанию.

Лина этот факт, кажется, искренне расстраивал. После сухого, стерилизованного мира Оловянных, любое настоящее проявление духа и сердца воспринималось им как величайшая благодать.

В любовных же делах он был куда как неопытен.

Гаер, иной раз глядя на светлый затылок, думал, что отстрелит яйца любому, кто осмелится сгрести эти волосы в кулак. Вот просто зубами оторвет. Это его младший брат, фиалка синеглазая, и он сам — если все же придется — отыщет ему пару. Предварительно простучав ее по всем каналам, да.

Из Башни юношу не выпускал, выходили только вместе, а когда Гаера не было, светловолосый бродил по этажам беспрепятственно, как сын полка. Ему было страшно желанно выбраться в любой большой мир самому, о чем он не уставал просить рыжего.

— Я же все знаю, Гаер, я читал...

— "Я читал", — тоненьким голоском дразнился тот, подножкой сваливая пацана в кресло, — твоя смертельная ошибка в том, что ты полагаешь Хомы и их биоту подобными театральным пьескам или книжкам. А это совсем другая история. Совсем. Она откусила немало светлых голов, и твоя вполне может стать следующей.

— Все же, я не беззащитен. — Убеждал Лин, выкручивая ему руку за спину. — Ты это знаешь.

— О, знаю, — ухмылялся Гаер и каждый раз — каждый хренов раз — одерживал победу, потому что он был хитрее, тяжелее, опытнее.

Не сильнее, нет. Лин мог убить его в два движения. Но он, дурак, не хотел причинять ему боль.

Рыжий учил его ловчить, танцевать танцы Хома Ориноко, читать карты и информатории, разбирать историю и традиции разноименных Хомов Уймы. Все, кроме первого пункта, давалось Лину технически точно, восхитительно верно.

Когда приходилось врать, лицо его делалось скорбным и несчастным, он краснел, мялся, отводил глаза и дергал то манжеты, то ворот, то хвост волос. Волнуясь, кусал костяшки пальцев.

Первым с детства внушали говорить одну лишь правду. Это считалось полезным для здорового Эфората.

А ведь помимо всего в гости забредали Ивановы. Рыжий сразу предупредил, что новая зверушка не для постели и опытов, и что играться с ней можно, но осторожно, любовно и только у него на глазах. После визитов экипажа Еремии Лин ходил, как еж в дурмане, напевая жуткую смесь частушек, баллад, романсов и бубня себе под нос приставшие стихи.

Лин, в сущности, был замечательно, отменно хорошенькой куколкой: белый бархат на каркасе хирургической стали, с головой, полной расчетливых умений палача и искристым сердцем художника.

***

— Здравствуй, Серебрянка.

— Привет, Лин. Ты сегодня поздно, думала, уже не придешь, — юная корабелла встала, чуть нервно оправила платье.