Поздняя повесть о ранней юности - Юрий Нефедов

Вместе с тем, во всем этом была какая-то настораживающая неопределенность, все ждали чего-то зловещего, но оно еще не пришло в этот первый день немецкой оккупации. Впереди был еще 731 день…

Сентябрь-декабрь 1941 г.

Оккупанты, стоявшие во дворах на нашей улице, оказались австрийцами. Это выяснили соседи, говорившие с ними на идиш. Отсюда, очевидно, и их довольно миролюбивое поведение, понять и оценить которое мы смогли через месяц-полтора.

Все это время с левого берега по городу била наша артиллерия. Как говорили взрослые мужчины, стреляли из бронепоезда со станции Игрень. Чаще стрельба была беспорядочной, больше доставалось центру и нагорной части. «Начисто» снесли Лазаревскую церковь на Севастопольском кладбище. О потерях немцев мы не знали, а среди населения жертвы были. Под нашим окном разорвался снаряд, когда нас не было дома. Следы его осколков можно видеть и сейчас, если заглянуть в ворота между жилым двухэтажным домом и прокуратурой Жовтневого района по улице Чернышевского.

Вначале начались проблемы с продуктами. Несколько дней после взрыва Днепрогэса мы ходили к Днепру и приносили рыбу, собирая ее в оставшихся ямах с водой на оголенном дне. Но это быстро кончилось. Тогда мы одолжили у соседей двухколесную тачку и отправились в деревню менять вещи на еду. Пошел я с тетей Шурой, маминой сестрой.

Дорог в деревни мы не знали и пошли по Запорожскому шоссе. На дороге стояли два сгоревших танка Т-34, в кюветах валялись противогазы, каски, ящики со снарядами и патронами, кучи окровавленных бинтов.

Тащить тяжелую тачку нам оказалось не по силам. Мы поняли, что далеко не уйдем. По какой-то проселочной дороге стали спускаться к Днепру и пришли в Лоц-Каменку. Заходя во дворы, предлагали свои вещи в обмен на какие-нибудь продукты.

Никто ничего не хотел. Только в конце улицы, обойдя 10 или 15 дворов, сравнительно молодой хозяин заинтересовался папиным зимним пальто, совершенно новым, не ношенным. Он долго его рассматривал, прощупывая каждый шов, очевидно, раздумывая, как с нами поступить. Потом пошел в дом, оставил там пальто и вынес нам маленькое ведерко столовых буряков, не более 5–6 килограммов.

— Побойтесь Бога, дядя, — сказала ему тетя Шура.

— Геть звідси, бо зараз візьму ружжо, так тіки мозги з твого виблядка полетять.

Так впервые встретился я с воспеваемой сейчас толерантностью.

Из магазина на нашей улице немцы выбросили на тротуар остатки никому не нужных товаров. Мы с Женькой притащили оттуда ящик ячменного кофе. Мама терла буряки на терке, смешивала с этим кофейным порошком и пекла горько-сладкие лепешки.

Вездесущий Юрка Писклов разузнал, что можно чем-то поживиться на элеваторе на улице Горького. Отступая, наши взорвали его снизу, и в силосных башнях горела пшеница. Сотни людей выгребали через круглые взрывные проломы дымящееся зерно. По мере уменьшения его количества огонь разгорался сильнее. Скоро все сгорело. Мы успели сходить туда два или три раза.

Дома полусгоревшее зерно мы научились «обогащать», промывая в воде, затем сушили и измельчали на мясорубке. Если два раза, то муки было больше. Из дробленого зерна варили темно-коричневую кашу и ели, как казалось, вместе с дымом.

Немного позже мы с тетей Шурой совершили поход в Сурско-Покровское. Там наменяли на вещи несколько ведер картошки, сахарной свеклы и кабаков. Мама экономила. Постоянно хотелось кушать, но до глубокой осени мы дотянули.

В первых числах октября фронт быстро покатился на восток, уехали из города фронтовые части, перестала бить по нам наша артиллерия. Изредка прилетали наши самолеты, пытаясь разрушить переправы. В город въехала оккупационная власть…

На следующий день по городу были расклеены приказы военного коменданта, объявлявшие комендантский час с 6 вечера до 6 утра, правила поведения для населения, добровольный набор в украинскую полицию и т. д. За невыполнение любого пункта приказа коменданта — расстрел.

Ровно через неделю появились большие, величиной с газетный лист, приказы о взимании с еврейского населения контрибуции в три миллиона рублей золотом в течение десяти дней. При неуплате будут расстреляны двести заложников.

Еврейским семьям было приказано стать на учет. Пошли не все, некоторые пытались скрываться. По городу ходили полицаи, откуда-то наехавшие дядьки в костюмах явно с чужого плеча с винтовками и белыми повязками на левом рукаве, на которых черными буквами было пропечатано по-немецки и по-украински: «УКРАЇНСЬКА ДОПОМІЖНА ПОЛІЦІЯ», с немецкой печатью, с орлом и свастикой. Они отыскивали евреев. Немного позже их одели в черную форму с серыми обшлагами рукавов. Они же исподволь распространяли слух, что регистрация производится для переселения евреев в села немцев-колонистов Сталиндорф, Калининдорф и Ямбург, а немцев, или как их стали называть, фольскдойче — в город. И действительно в нашем дворе появилась некая Евгения Карловна из Ямбурга, толстенная, одинокая, сравнительно молодая женщина. Мама продала ей какие-то вещи за пуд муки. А в соседнем дворе — Эльза Фридриховна, к которой тут же приехал брат фельдфебель, занимавшийся ремонтом бронетранспортеров на территории Химико-технологического института.

Все немного успокоились. Наверное, стали привыкать к страху. Соседи-немцы, гражданские и военные, по утрам, встречаясь, говорили «Гутен морген», а соседи, евреи Добины, приходили к маме и о чем-то подолгу шептались. Однажды я услышал, что они беспокоились о своей бабушке-инвалиде, постоянно сидевшей в коляске, не представляя, как с нею можно добраться до места, куда их будут выселять.

В городе ничего не менялось, только прибавилось оккупационного воинства: итальянцы, румыны, венгры, словаки и даже латышский полицейский легион. Казалось, что вся Европа навалилась на нас. Мы все чаще вспоминали наших отступавших бойцов. Как им сейчас там, на фронте против такой армады? А немцы в расклеиваемых листовках писали, что уже взята Москва, что скоро войне конец.

Открылось несколько школ. Мама сказала, что нужно учиться, и я вместе с ребятами с нашей улицы пошел в пятый класс школы № 33, что напротив Троицкого собора. Проучились там несколько дней, а когда учительница немецкого языка закричала изо всех сил:

— Это вам не при советской власти, всех буду сечь! — мы ушли и больше в школу не возвращались.

Заработал Лагерный рынок. Вначале там торговали старушки с Мандрыковки. Был он какой-то по-домашнему добрый: торговки подкармливали тех, кто добирался домой из плена, детей и тех, у кого нечего было менять на продукты. Потом в торговлю вступили румынские солдаты и офицеры. Солдаты продавали белье, одеяла и прочее вещевое военное имущество, а офицеры — сигареты и табак. Затем на рынке появились венгры, итальянцы и все, кто был в городе. Немцы, а у них, видно, с этим было строже, иногда заскакивали на базар и где-нибудь в уголочке продавали самое дефицитное — в бутылках бензин и керосин. Итальянцы, как нынешние кавказцы, — цитрусовые.