Лабух - Владимир Некляев

— Нет! — обессилено сел он, и вилка перестала ворочаться в корне моего романчика. — Вы нам мешаете, из–за вас я ее теряю… Не из–за вас одного, а из–за всех вас, кого только то и интересует, кто с кем спит.

Его, разумеется, интересуют лишь истина чань и абсолют Дао, больше ничто его не занимает и ничего он не хочет… Но хотеть — не сделать. Если бы людей судили за то, чего они хотят, мир стал бы повальной тюрьмой.

Я опустил лимон в блюдце с соком — и сок пролился на стол. «Пейте натуральные соки!..» Как–то надо было возвращаться к натуральному.

— У меня тоже есть дочь, Максим Аркадьевич. Камила, ровесница Ли — Ли…

— Ну и что?.. Вы почему не пьете?..

Дочь моя его не интересовала, а пить я не хотел: коньяк, как и водка, мозги придумать не может.

— Они подружки, Камила меня с Ли — Ли и познакомила… Знаете, для чего?

Максим Аркадьевич фыркнул.

— Догадываюсь. Для животных случек.

Мне расхотелось открываться ему в моих взаимоотношениях с дочерью…

— Пусть так. Но почему со мной, человеком вдвое старше?.. Даже это не совсем естественно, но все же…

— Не мой случай?

— Не ваш.

— И вы придумали познакомить меня с вашей Камилой? Чтобы она стала моей Ли — Ли?

О таком я и близко не думал — он что?..

— Нет. Камила пусть сама знакомится, с кем пожелает.

— Пусть. Тогда что вы придумали?

Он словно принуждал меня к чему–то, что я будто бы обязан был придумать, из–за чего он и позвонил мне, спасаясь, хоть Максим Аркадьевич изначально врал: звонил он не мне, а Ли — Ли, за меня уж потом зацепился…

— Не придумал, думаю пока… Все книги я не перечитал, но читал Фрейда, что–то еще такое и…

Он через столик наклонился ко мне, перебивая:

— А я придумал, за вас придумал! Женитесь — или просто возьмите жить к себе Зою! Они похожи, и Зоя спелая, страстная, о, вы не представляете, какая Зоя страстная! Зачем вам Ли — Ли? Она же для вас, как Фрейд, что–то такое…

По лицу его блуждала только что найденная догадка — Максим Аркадьевич не шутил. Если я понял его правильно, если вообще тут можно было что–то понять, он предлагал обменять Ли — Ли на Зою, жену на дочь… Навести порядок: взять одну вещь и переложить на место другой.

— Вы предлагаете натуральный обмен?

— Да! И никто не вешается!..

Сам я повеситься никогда не пытался, но висельников видел… Трубач Чесик Пилевич, с которым мы в одной рок–группе играли, на концерте отошел под соло ударных за кулисы, соло закончилось, ему вступать, а его нет… Сыграли без трубы, стали искать — висит в гримерке на ремне… Почему, из–за чего?.. Нормальный лабух, о суициде и не заикался… Мне подумалось тогда: может, свыше что–либо, зов какой–нибудь — музыкант он от Бога был… Оказалось, не зов никакой, не свыше… Такое все земное — земнее некуда: женитьбу затеял, а невеста, пока мы гастролировали, догуливала свое. И Чесик, прилетев утром — на день всего, только на тот концерт — застал ее с барабанщиком. Не из нашей группы, барабанщиков хватает… Чесик подумал до вечера, как ему быть, и под соло барабана…

Эффектно, в общем…

Лабухи, помню, припухли… Прикол Чесика оценили: прикололся Чесик круто, только что и кому доказал?..

Максим Аркадьевич так, как представлял я себе висельника, не выглядел. Восседал на стуле махиной, в которой жизни на троих, — и я засомневался, что собирался он вешаться.

В доме висельника не говорят о веревке, только, наверно, не в этом доме, где несут черт–те что, и я решил висельника проверить.

— Максим Аркадьевич, дайте веревку.

— Какую?..

— На которой повеситься хотели.

Это его озадачило.

— Я выбросил ее… — проговорил он замедленно. — Впрочем, она в мусоре… У вас странные желания.

— Не страннее ваших… Дайте.

— Ну, пожалуйста, сейчас…

Он неуверенно поднялся, прошел коридорчиком на кухню, постучал там дверцами шкафчиков, спросил:

— Вам ту же самую, или лучше новую?.. У меня новая есть…

С этими словами, с веревками в руках он показался в прихожей, боком к двери спальни, и дверь содрогнулась вместе с косяками: гух! — и подалась в замке, будто кувалдою в нее грохнули!

— Максим! — крикнул Максим Аркадьевич, швыряя мне веревки и закрывая дверь в мою комнату, а в дверь спальни снова «гух!» — и затрещало дерево, а затем словно мешок с песком грузно шлепнулся на пол.

— Да пусти, нет у меня ничего, пусти… — успокаивал Максим Аркадьевич дога, который, похоже, повалил его. — Гость наш захотел повеситься, пускай вешается, тебе–то что?.. К нам Ли — Ли вернется, если он повесится…

Правдой оказалось и то, что говорил он о собаке, и то, что о веревке — одна была перегрызена… Стало быть, и все остальное правда?.. За исключением того, что он Максима дурил, будто я повеситься хочу. Или, может, и это правда?..

Когда Максим громыхнул в дверь, я не сообразил сразу, что происходит, поэтому и испугаться не успел. Если бы успел, так с моим патологическим страхом перед всеми собаками да еще с отдельным ужасом перед этим страшилищем — и вешаться было бы некому. Зря Максим Аркадьевич дверь закрыл, не просчитал свое счастье…

— Как вы там, Роман?.. Я сейчас, минутку… Замок поправлю и опять его закрою… Едва дверь не высадил, такую дверь…

Представив, что было бы, если бы с первого раза Максим вышиб замок и наскочил на меня, я налил рюмку и выпил.

— Вы что, онемели?.. — спрашивал Максим Аркадьевич, шкрябаясь в прихожей. — Или повесились?.. — И по голосу его нельзя было сказать, что такого развития событий он не допускает.

Что ж мне сегодня этак везет?.. Вилки, шары, висельники, собаки… Надо свести разговор к чему–то нейтральному и сматываться, пока жив. А он пускай…

— Нет… — вошел он в комнату. — Не повесились. Почему?.. — И посмотрел на люстру. — Веревку зачем просили?

— Фокус хотел показать, — скрутил я и сунул в карман пиджака обе веревки. — Забыл, как делается… А все же что такое Дао, Максим Аркадьевич? Если в двух словах?..

Я точно угадал, о чем спросить, доктор философии встрепенулся.

— Действие без действий, если в двух словах. Самое высокое и мудрое состояние всего сущего и запредельного. Человек держится земли, земля держится неба, небо держится Дао, а Дао — самого себя. О небе и земле, а тем более о нас с вами, Дао не думает. Это вам не Бог, как вы Его представляете. Дао настолько во всем присутствует, что отсутствует во всем. Так как вам мое предложение по обмену?.. Принимаете?

Нырнув в глубины Дао, доктор философии тут же вынырнул из них, вновь без перехода сменив разговор. Ли — Ли была для него важнее Дао, и я посчитал лишним объяснять ему, что в предложении его столько смысла, что в нем отсутствует всякий смысл.

— Я подумаю, Максим Аркадьевич. Дайте время подумать.

— Сколько?

— До завтра… Вы завтра дома?

— Да… Хотя нет, разве только утром. Днем сюда Ли — Ли с Полем петь придут.

Мне показалось, что я недослышал.

— C кем?

— С одним… — Максим Аркадьевич будто бы нужное слово подбирал… — знакомым ее, они петь пробуют вместе. Странно, Ли — Ли во всем раскованна, а петь стесняется. Если кто–то слушает, смущается, и это с детства… Вы–то слышали, как она поет?

О том же Поль спрашивал, один из ее знакомых… Ли — Ли могла пользоваться студией в Театре моды, и у меня студия — зачем в дуэте с Полем дома запираться?.. Чтоб не слышали?

— Нет, я не слышал…

Максим Аркадьевич ухватил меня за локоть, потащил в коридор.

— Так послушайте! Это невероятное, невообразимое что–то!.. Магнитофон на кухне, я случайно обнаружил кассету.

Кухня, а точнее, кухонька в этом доме была обычной, как и все кухоньки в таких домах: из угла за дверью выпирает белый холодильник, который нужно огибать, чтобы прощемиться к столу за ним, напротив — белая газовая плита впритык с белой раковиной и белым столбиком шкафчика, а по стенам — полки для посуды и всякой кухонной мелочи… Случайно обнаруженная кассета уже вставлена была в магнитофон, который Максим Аркадьевич, усадив меня на табуретку возле стола, сразу включил. И зазвучала мелодия, которую украл я когда–то у Майкла Джагера, чтобы с ней вырастал Поль…

Женский голос редкостной силы с низким, густым тембром, который никогда бы не принял я за голос Ли — Ли, если бы не слышал его в небесных полетах, живой, без никаких компьютерных прибамбасов голый голос, звучащий из ширпотребного домашнего магнитофона, ошеломил… Не тембром даже ошеломил и не силой, хоть и они впечатляли, а тем как раз, что был живым и голым, настолько живым и голым, словно ткался не из звуков бестелесных, производимых вибрацией голосовых связок, а возникал сразу как телесное чувство, физически ощутимая энергия, которая производится ниже, гораздо ниже голосовых связок и голосом только выносится на волю, возносится в небеса, где начинаются полеты… Ли — Ли не профессионально пела, нет, с голосом ее еще работы да работы, но она пела тем, чем поют все гениальные певицы: вагиной, маткой. Ее искушением, желанием, ее жаждой…