Территория отсутствия - Татьяна Лунина

— Я сейчас, подождите, — бросил, не оглядываясь, Елисеев и пошагал к машине. Через минуту он скрылся в ее черной утробе, еще спустя минуту выпрыгнул оттуда с бутылкой и парой стаканов. Один, подойдя, сунул сестре, другой — ее избавителю.

— Себе? — тупо спросил тот. Ситуация приобретала комический оттенок, словно здесь не убийство обсуждать собирались, а резались в «очко», пытаясь при этом сообразить на троих.

— Я за рулем, — Дмитрий разлил по стаканам водку. — Пейте!

— С утра не пью, тем более натощак.

— Думаю, обычно вы и не убиваете с утра, — безжалостно отрезал Ольгин братец. — Пейте, вам обоим необходимо снять стресс. А закуску я прихватил, — он вытащил из кармана небольшую прозрачную коробочку, ловко поддел верх указательным пальцем, вручил каждому по бутерброду с красной икрой на масле, ухмыльнулся: — Извините, на черную не заработал пока, — и активно задвигал челюстями, прикрывая от удовольствия глаза. Похоже, эту парочку удивить чем-нибудь было трудно.

Геннадий опрокинул стакан, вяло зажевал. Икринки, попадая на зуб, лопались, выпуская приятную солоноватую жидкость. Внезапно вспомнилось детство, праздничный отцовский паек, дележ на троих дефицитного деликатеса. Отец от икры отказывался, говорил, терпеть не может эти соленые рыбьи зародыши. Наверняка врал, просто не хотел обделять жену и детей, которым осточертели тушенка да крупы. Захотелось вдруг до боли вернуться в детство, зарыться лицом в отцовскую шинель, ощутить щекой жёсткость сукна, пахнущего снегом и табаком, спрятаться от всех бед за надежной спиной. Депутата охватило раскаяние: он совсем забросил своего старика. После смерти матери заскочил только раз, да и то на поминки: то ли на сорок дней, то ли на первую годовщину. С сестрой перестал общаться. Не потому, что не любил обоих, напротив, просто времени на общение катастрофически не хватало. А на эту рыбалку хватило. И вот теперь он один, без охраны, хлещет водку в компании малознакомых, пусть и приятных людей, рефлексирует и безвольно выжидает, когда кто-то другой разрубит этот чертов гордиев узел, завязанный бездумным царьком, свалившимся по такому случаю с того света в подмосковный лесок.

Рекламщик с ловкостью официанта выудил из необъятного кармана штанин другую коробочку копию первой, лихо поддел крышку, одарил каждого малосольным пупырчатым огурцом, не забыв про себя.

— Еще по сто — это вам, для передышки, а я пока пошевелю мозгами. За удачу! — и чокнулся своим рыночным огурцом с парой стеклянных боков. Его сестра послушно сделала глоток, захрустела душистой закуской.

Спорить в такой ситуации было глупо. Геннадий выпил, надкусил крепкую, пахнущую укропом и чесноком огуречную плоть. Водка грела, приятно обволакивая мозги и желудок. Над головой неспешно плыли кучерявые облака, вокруг беспечно чирикали птицы, лицо ласкал ветерок, перед глазами маячила красивая женщина, под боком аппетитно хрустел огурцом давний помощник — все призывало не унывать и обещало решить любую проблему Сильного не так-то просто сбить с ног, и уж совсем невозможно свалить успешного. Фортуна, конечно, дама с капризами, но любимчиков не предает.

— План следующий, — прорезался Елисеев, — сейчас вас обоих отвожу к себе…

— Лучше ко мне, — встряла сестра. — У тебя консьержка. Она любопытная, вредная, помешана на политике да к тому же сплетница. Наверняка сразу узнает Геннадия. Думаю, ему ни к чему там светиться. А в моих выселках никому ни до кого дела нет.

— Логично, — кивнул брат, — поправка принимается. Отвожу вас на Полетаева, потом обратно сюда. Наведу тут порядок и к вам.

— Какой порядок? — тупо спросил виновник переполоха.

— Полный. В подробности, извините, вдаваться не буду, но, надеюсь, неприятностей мы избежим.

Депутатский желудок внезапно сдавило спазмом, к горлу подкатила тошнота, и Геннадия вырвало прямо под ноги, на майскую зеленую травку, подъянтаренную желтизной одуванчиков. Правую кроссовку заляпало мерзостью, от которой тут же опять стошнило. Рвота мучила минут десять, слезы, смешиваясь с соплями, текли по подбородку, вызывая острую жалость к себе и страх от непонимания, что происходит. Его мутило, корчило, крутило — казалось, этому кошмару не будет конца. Потом выворачивать наизнанку перестало. На голову, лицо и в сложенные лодочкой ладони полилась прохладная вода.

— Бывает хуже, — коротко заметил Дмитрий, аккуратно наворачивая на горлышко пластиковой бутылки синий колпачок.

Перед глазами мученика вспорхнули загорелые руки и принялись бережно отирать лицо приятно пахнущей вафельной тканью. Прикосновения были такими нежными и осторожными, что невольно вызывали слезу. Страдалец на мгновение ощутил себя умытым любимым ребенком, согретым первой лаской юнцом, умиротворенным любовником — кем угодно, но только не бледным, заблеванным слабаком, едва державшимся на ногах.

— Вы сильный человек, — шепнул в ухо мягкий голос. — Сильный и смелый, такие встречаются редко. Спасибо, — она, несомненно, бесстыдно льстила, но внимать этому бесстыдству хотелось бесконечно.

— Ну что, едем? — спросил рекламщик.

— Да, — твердо ответил умытый герой и первым шагнул к джипу.

Панельная хрущоба в Кузьминках никак не соответствовала той, которая здесь проживала. Убогость дома и околотка скрашивали лишь роскошный сиреневый куст у подъезда да трогательные горшочки с вьюнками на свежевыкрашенных стенах внутри.

— У вас тут очень мило, — покривил душой депутат. — А почему без консьержки? Мне, кажется, с ней безопаснее.

— В соседнем доме префект живет, иногда и нам с барского стола перепадает. Вот ремонт недавно сделали. Горшки развесила Антонина Романовна с первого этажа, она цветы разводит, говорит, в квартире девать уже некуда.

А консьержку заводить нет нужды. Народ тут простой, не богатый, все друг друга знают, чужого заметят сразу. Да он сюда вряд ли и сунется: поживиться особенно нечем. — «У нас никому ни до кого дела нет», — вспомнилось гостю, шагавшему по чистым выщербленным ступеням следом наверх. — Но при этом никто не сует нос в чужие дела, — добавила Ольга, остановилась перед коричневой дверью, отличавшейся от других разве что цветом и скудностью кнопок на дерматине, вставила ключ в замочную скважину, пару раз повернула, нажала на ручку и обыденно пригласила: — Входите.

Он тщательно вытер ноги о плетеный из разноцветных лоскутов круглый половичок и переступил порог.

Дыхание перехватило сразу, как только вошел в квартиру. Память вспышкой осветила прошлое, но не ослепила — обострила зрение, выхватившее с зоркостью лупы то, от чего так бешено заколотилось вдруг сердце. Деревянная вешалка с одиноким светлым плащом, чуть потраченный молью овальный напольный коврик зеленого цвета, колченогая тумбочка с бормочущим допотопным приемником, зеркало в массивной дубовой раме, пришпиленная к полосатым обоям записка «Буду в восемь, жди!» — все точно срисовано с того дома, где он хотел тогда навек поселиться. И запах, от которого лет двадцать назад кружилась до одури голова…