Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

Алексей сглотнул некстати наполнившую рот слюну и медленно, будто кролик в пасть удава, тронулся к поджидавшему его человеку…

— А вы очень похожи на своего отца, Алексей Владимирович, — не представляясь, сообщил мужчина Алексею, когда тот остановился перед ним.

Несомненно, это был тот самый тип с портрета, который чекист «подарил» Еланцеву. Уж кто-кто, а юный архивариус никогда не жаловался на свою зрительную память, тем более что это лицо он имел возможность изучить вдоль и поперек.

Незнакомец был худощав, невысок — Алеша великаном себя не считал, но тот с трудом доставал макушкой до его подбородка — хотя впечатление слабосильного не производил. Вообще он показался молодому человеку похожим на сжатую пружину, готовую стремительно распрямиться. Распрямиться — и горе тому, кто окажется у нее на пути. Алексею почему-то на пути у него становиться не хотелось.

— Вы знали моего отца? — спросил он, внутренне коря себя за глупый вопрос, но иного придумать просто не мог — в голове царила странная пустота.

— Отчасти, — улыбнулся мужчина. — И сейчас знаю. Он передавал вам привет.

Еланцев-младший смешался. Несомненно, визитер прибыл ОТТУДА. Из той далекой «заграницы», где Алеше побывать так и не удалось и где, если верить советским газетам, «окопалось контрреволюционное отребье». Его долг, как советского гражданина, велел срочно бежать в ГПУ, чтобы помочь схватить и предать революционному суду этого врага «трудового народа». Но вот причислить себя к «трудовому народу» молодой человек не мог. Не мог никак. Образ отца уже начал размываться в его памяти, но встать на сторону его противников юноша не смог бы никогда. Занимать нейтралитет, сколько это было возможно, — да, но стать врагом — никогда.

— И где он сейчас? — задал Алеша наконец вопрос. — Во Франции?

— Почему вы так решили?

— Он же был белым офицером. Ротмистром, если не ошибаюсь.

— Полковником. Но почему был? Он и сейчас полковник.

— Даже так? Но особенного значения это не имеет. И он только просил передать привет?

— Нет, не только. Я готов переправить вас к нему. Вы ведь хотите его увидеть?

— Хочу, но… Я гражданин Советской России, господин… извините, не знаю, как вас по имени-отчеству…

— Это неважно.

— Я… Я не могу. Дело, которому служил мой отец, обречено, и я не хочу… Одним словом, я не хочу ничего менять в своей жизни.

— Вы готовы всю оставшуюся жизнь служить в архиве? Большевикам?

— Почему? Я намерен закончить университет…

— Бесплодные мечты, мой друг. Клеймо «бывшего» будет довлеть над вами до самой старости. Если большевики не решат окончательно очистить от подобных вам и мне Россию задолго до того, как вы достигнете преклонного возраста.

— Это вражеская пропаганда. Большевики готовы возвратить многое из старого. Тот же НЭП, попытки наладить отношения с Европой…

— Это лишь временное отступление. Все очень скоро изменится. И изменится к худшему.

— Я вам не верю.

— Хорошо, — легко согласился незнакомец. — Я готов дать вам время обдумать мое предложение. Допустим — неделю. Вам это подходит?

— Вряд ли я передумаю.

— Как знать. Меня не ищите — я сам вас найду. И не говорите никому о том, что мы виделись. Пользы от этого не будет. Ни вам, ни мне…

Алексей повернулся и пошел к выходу, но мужчина снова его окликнул:

— Постойте. Может быть, с этим вам будет легче думать?

Он протягивал юноше чуть помятый, хитро свернутый листок бумаги.

— Почитайте на досуге.

Подчиняясь гипнозу его голоса, Алеша развернул листок и прочел:

«Алеша! Дорогой мой сынок…»

— Что же вы сразу… — поднял от письма взгляд молодой человек, но в арке уже никого, кроме него, не было.

4

Поезд трясся на стыках рельсов уже седьмой день.

Давно уже скрылись позади, в удушливом паровозном дыму Волга, башкирские степи, Уральские горы, шумная привокзальная площадь Челябинска, провинциально-сонный Курган, промелькнул еще один кусочек степи под Петропавловском, уплыл в ночь так и не увиденный толком Омск… Алеша, конечно, знал, что Россия велика — география в гимназии была у него одним из любимейших предметов. Но одно дело рассматривать бескрайние российские просторы на карте, следуя указкой за тоненькой красной линией, соединяющей Петроград с далеким Владивостоком, а другое дело — самому проехать без малого три тысячи верст и знать, что до финала еще ох как далеко.

Конечно, разруха понемногу уходила в прошлое. До прежнего же порядка на железной дороге, который Алексей помнил по ежегодным поездкам с маменькой и няней на юг, к Черному морю (отцу, занятому на службе, всегда было недосуг, но для мамы с ее слабыми легкими Крым оставался единственным спасением до самого рокового шестнадцатого года), еще было далеко. Чего только стоили переполненные «купе», в каждом из которых вместо четырех, положенных по задумке неведомого конструктора, пассажиров, ютилось самое меньшее шесть-семь человек. Добавьте сюда безбилетников, с риском для жизни устроившихся на крышах, так что пассажиры купе половину дороги имели счастье любоваться в окно свисающими оттуда ногами в драных сапогах, лаптях, а то и голыми пятками в коросте несмываемой грязи. А постоянный гвалт, мат, вопли грудных младенцев, визг гармошек, порой игравших с разных концов вагона диаметрально противоположные мелодии? А грязь, вонь, едкий махорочный дым, висящий настолько плотными пластами, что казалось, будто на них можно подвесить пресловутый топор? А необходимость выскакивать на станциях, если требовалось набрать кипятку, купить какой-нибудь снеди или элементарно справить нужду? А потом до хрипоты спорить с кем-то, преспокойно занявшим твое место на железном основании «вас тут не сидело».

Ничто не сплачивает людей так, как долгая совместная дорога. Еланцев-младший всегда плохо сходился с новым для себя человеком из-за врожденной скромности, деликатности и всего прочего, что папенька с солдатской простотой называл «интеллигентским слюнтяйством». Но тут, в новой для себя обстановке, почувствовал, как эти качества куда-то улетучиваются сами собой. Уже на второй день пути он знал по именам всех своих соседей, вкратце ознакомился с их полными горестей биографиями и успел поведать свою, понятное дело, умолчав о некоторых подробностях, в это неспокойное время могущих оказаться роковыми. Да и стоило ли надеяться, что кто-нибудь из его товарищей поневоле отважится поведать первому встречному полную версию своей «Книги Жизни»? Поэтому дорожные рассказы воспринимались как чистая беллетристика, степень занимательности которой зависит исключительно от литературных талантов автора.

Место у окна, напротив Алеши, занимал вальяжный седовласый мужчина тех лет, что еще нельзя назвать преклонными, но уже не поворачивается язык окрестить «зрелыми». Свою биографию он поведал охотно, и по всему было видно, что подверг ее цензуре совсем чуть-чуть. Да и чего особенного было скрывать университетскому профессору, всю жизнь посвятившему изучению давным-давно сгинувших с лица земли зверей и гадов? Последние волновали его гораздо больше тем, интересных остальным пассажирам, и за неделю пути все до тошноты наслушались душераздирающих историй о всяких индрикотериях, креодонтах и диатримах. В конце концов вымершие сотни тысяч лет назад древние непарнокопытные стали казаться Еланцеву кем-то вроде родственников, никогда не виденных, но вполне реальных, обладающих собственными характерами, привычками и недостатками. Дело дошло до того, что некоторые яркие образчики кайнозойской фауны даже начали являться к молодому человеку во сне, заводя длинные беседы на отвлеченные темы вроде очереди за кипятком на железнодорожной станции Аша или спертого кем-то у раззявы-лоточницы фунта ситного.

Другой сосед, напротив, норовил завести разговор на злободневные темы, которые старый палеонтолог игнорировал напрочь. И говорить этот сухощавый, напоминающий колодезный журавль мужчина с холеными «британскими» усами щеточкой под длинным породистым носом мог часами и о чем угодно: от недавней смерти Патриарха Тихона до переименования столицы Норвегии Христиании в какое-то неприличное «Осло». На каждой станции эрудит, назвавшийся Семеном Дмитриевичем Загоруйко, накупал кипу газет и ненадолго замолкал, погрузившись в чтение, прерывающееся иногда яростными возгласами вроде «Ну, это вы, батенька, врете!» или одобрительным мычанием. Но зато после прочтения…

Четвертым мужчиной в купе оказался человек на редкость молчаливый. Однако, несмотря на вполне нейтральный внешний вид, манеры с головой выдавали в нем особу духовного звания. За всю неделю назвавшийся Григорием Ивановичем попутчик вступал в спор всего два раза: первый, когда Семен Дмитриевич нелестно помянул покойного Патриарха, и во второй после громогласного утверждения профессора Синельникова, что теория эволюции англичанина Дарвина начисто отвергает Божий промысел. К ереси он относился беспощадно. В остальном же это был незлой человек, на которого всегда можно было положиться. Например, попросить приглядеть за вещами, отлучаясь на станцию, или, наоборот, прихватить кипяточку на свою долю.