Просто жизнь - Михаил Аношкин

Иван Иванович обиженно замолчал. Бабушка Дуся поняла, что хватила через край и перевела разговор.

— Это к нам, Ваня, из городских, — кивнула она в мою сторону.

Я приблизился к Ивану Ивановичу, чувствуя неловкость, какую испытываешь всякий раз перед новым знакомством. В лодке Иван Иванович казался моложе и проворнее. На самом деле ему скоро семьдесят. Шея иссечена глубокими морщинами. Из-под кепки виднелись рыжие волосы пополам с седыми. Но в глазах не погас веселый и острый огонек. Позднее, сколько ни наблюдал я старика — и как он, оглядывая понимающим взглядом небо, определял, какую погоду оно сулит; и как, присев на корточки, вечерами рубил сухие сучки для печки; и как ловко и сильно греб кормовым веслом, держа в зубах шнурок дорожки; и как, неторопливо свертывая цигарку, пытливо, с лукавинкой оглядывал меня, я ловил себя на мысли, будто давным-давно знаю Ивана Ивановича. С кем бы ни заводил в поселке речь о старике, каждый говорил одобрительно:

— Как же, как же! Наш Иван Иванович — человек!

…В то утро я спал долго. А когда проснулся, Иван Иванович, ярко освещенный солнцем, сидел на чурбаке, возле поленницы, и ремонтировал грабли. Сосед Василий Иванович собирался грести сено, Иван Иванович налаживался ему помогать.

Я уплыл на тот берег рыбачить и вернулся под вечер. Бабушка Дуся на камне наточила нож и ушла на берег чистить рыбу, а я принялся растапливать летнюю печку, сложенную прямо во дворе.

В это время и явился Иван Иванович с покоса. Пристроил грабли на верх поленницы, похлопал кепкой о колено, выбивая остья сухой травы. Вернулась во двор бабушка Дуся, неся тазик с очищенной рыбой. Подняв хвост, за ней шагал кот Зайка и надоедливо мяукал, вымогая рыбу. Я зажег в печке бересту и повернулся лицом к Ивану Ивановичу. Вдруг бабушка Дуся ойкнула и выпустила из рук тазик. Он глухо ударился о землю боком, рыба вывалилась. Кот Зайка испугался, пружинисто отпрыгнул в сторону, даже шерсть поднялась у него на спине. А бабушка Дуся, схватившись за грудь, округлив от ужаса глаза, попятилась назад и все хотела что-то сказать и не могла — судорога сжала горло. Иван Иванович сразу ссутулился, думая, что с женой что-то неладно, шагнул к ней:

— Чего с тобой?

— З-з-змея, — наконец, выдавила она, показывая рукой на Ивана Ивановича. Из кармана пиджака свешивался упругий, черный, с серыми крапинками хвост змеи. Он извивался, освобождаясь все больше и больше.

Поняв, в чем дело, Иван Иванович успокоился — главное, ничего не случилось с бабушкой Дусей. Оглядев себя, заметил змеиный хвост и сказал:

— Э-э, какая ерундистика!

Он ловко схватил змею за хвост, рывком выдернул ее из кармана и бросил на землю. Бабушка Дуся зажмурилась. Змея, ударившись о землю, взъярилась. Подняла голову, выкинув вперед раздвоенный язык. Я схватил первый попавший под руку сук и кинул в нее, но не попал. Иван Иванович снял с поленницы грабли, придавил ими квадратную змеиную голову. Гибкое черное туловище судорожно обвило черенок. Убитую змею выбросил на улицу, на дорогу: такой обычай. Если ее не добили, то раздавят тележным колесом или автомашиной.

То, что Иван Иванович проявил хладнокровие, когда иной на его месте растерялся бы и попал в беду, это не удивило меня. Удивило другое — буквально через несколько минут в поселке знали, что Иван Иванович в кармане принес с покоса змею. И чуть ли она не укусила его.

Первым примчался сосед Василий Иванович:

— Не укусила?

— Что ты! — удивился Иван Иванович. — Я ее за хвост, и готово дело!

Василий Иванович облегченно вздохнул, ладонью стирая со лба испарину:

— Признаться, трухнул. Чем черт не шутит? Гадюка она и есть гадюка. Сенька прибежал, кричит: «Дедушку змея укусила!»

После Василия Ивановича появилась миловидная чернобровая девушка с пионерским галстуком на белой блузке — пионервожатая из лагеря. Иван Иванович переодевался, а мы с бабушкой Дусей накрывали на стол. Бабушка резала хлеб, по-крестьянски уперев каравай в грудь. Я на ухвате тащил на стол от печки закопченный чугунок с горячей ухой. Девушка, немного смущаясь, спросила:

— Несчастье с Иваном Ивановичем?

— Что ты, матушка! — испугалась бабушка Дуся. — Накликаешь еще!

— Значит, ничего! — обрадованно воскликнула девушка. — А нам сказали…

— Неправильно сказали, — заявил я, ставя на стол чугунок. — Давайте с нами уху хлебать?

— Спасибо! Я побегу. Наши ждут, волнуются.

Только мы сели за уху, затакал моторчик. Через несколько минут лодка причалила к мосткам, с которых брали воду и полоскали белье. Появилась женщина в белом халате, решительно толкнула калитку.

— Надежда Петровна, — сказала бабушка Дуся.

А мы только подняли стопки и хотели выпить за здоровье Ивана Ивановича. Надежда Петровна, увидев старика живым и невредимым, замедлила шаг. Из озабоченного врача превратилась вдруг в обыкновенную женщину, смущенную тем, что появилась некстати. Бабушка Дуся проворно соскочила со своей табуретки, взяла Надежду Петровну за руку, усаживая за стол. Иван Иванович налил стопку. И пришлось поддержать компанию. Призналась:

— Отдыхающих принимала. Прибегает сестра-хозяйка, на глазах слезы: Ивана Ивановича змея укусила. Бросила я все и сюда. Теперь гора с плеч. Спасибо за угощение.

Моторка уплыла, наполняя вечернюю тишину гулким веселым говорком.

Не успели мы уснуть, как раздался стук в окно.

Бабушка Дуся спросила:

— Чего?

— Добрый вечер, бабуся.

— Какой вечер, ночь уже.

— В городе был. Приезжаю, а Тоська говорит…

— Иди, иди, спи. Ничего твоему дедушке не сделалось.

Дня через два ходил Иван Иванович в гости к пионерам. Они разожгли огромный костер, расселись вокруг и заставили дедушку рассказывать о своей жизни. Девчонкам и мальчишкам было десять-двенадцать лет, а дед родился в прошлом веке, при царе-кесаре.

Иван Иванович рассказывал, как этому царю дали по шапке, как народ воевал за Советскую власть. Рассказывал о том, как бежал от расстрела, к которому приговорили его, коммуниста, беляки, о трудных годах коллективизации, когда кулаки дважды стреляли в него из обреза.

В последний вечер мы сидели с Иваном Ивановичем на берегу озера и курили. Кот Зайка лежал недалеко и с обожанием смотрел на хозяина. Бабушка Дуся собирала в саду малину. Я знал — завтра старик отдаст малину отдыхающим, несмотря на протесты жены.

Солнце спряталось за шиханом. Длинная черная тень упала на тихое озеро. Я спросил Ивана Ивановича, не жалко ли ему отдавать малину другим, бабушка Дуся ругается же.

— Это она от доброты ворчит, — улыбнулся Иван Иванович. — Я-то ее знаю. Она хоть и ворчит, но сама от меня не отстает. Мы с ней, почитай, сорок пять лет вместе живем.

Иван Иванович затянулся цигаркой, глядя на озеро. Мимо на лодках проплывали отдыхающие. Завидев старика, приветливо махали рукой. Он продолжал задумчиво:

— Когда меня в восемнадцатом вели на расстрел — все-таки я молодой тогда был, и Дусю любил больше всего на свете, и жить хотел — а вот без страха шел. Как ни толкуй, а не напрасно отдал жизнь, верил — возьмет наша правда, и хорошо будет на земле. А ты спрашиваешь жалко ли мне малину!

ПЕРЕЛОМ

Когда Таня появилась в красном уголке, художник Костя Воробьев, примостившись на крохотной сцене, что-то лежа рисовал на сером квадрате бумаги, кажется, «боевой листок». У окна в простенке была укреплена на мольберте неоконченная картина — Таня видела ее впервые и принялась придирчиво рассматривать. На белом коне Чапаев мчался в атаку, привстав на стременах и высоко над головой занеся клинок. Бурка и папаха лишь обведены контурами, но лицо уже выписано. На переднем плане за станковым пулеметом притаилась девушка, вероятно, знаменитая Анка.

Работа понравилась Тане, однако она спросила:

— Непонятно, что ты тут намалевал, Костя?

У Воробьева покраснели уши, но от работы не оторвался, промолчал.

— Нет, правда, — не унималась Таня. — У тебя конь того и гляди растопчет пулемет и Анку. Перспективы ты не чувствуешь, вот где беда.

На бумагу упала клякса, Костя опять ничего не сказал, сдержался.

— Я считаю, у тебя эту картину забракуют.

У Кости лопнуло терпенье. Он медленно поднялся, большой, неуклюжий, и повернулся к Тане. Широкоскулое лицо побагровело, а глаза покраснели.

— Слушай, ты! — с выдохом прошептал он и шагнул к девушке.

— Ох, какой ты злой, Костя! — улыбнулась Таня так обескураживающе, что Костя лишь тяжело вздохнул, безнадежно махнул рукой и снова прилег у серого квадрата, как усмиренный медведь.

Таня скрылась в своей «каморке», как она в шутку звала уголок за перегородкой, где размещалась небогатая цеховая библиотека.

Несколько минут спустя Таня появилась опять, но уже не в пальто, а в рабочем халате, не в шляпке, а в скромной косынке, с книгой в руке. Она спустилась по лестнице в цех. Словно из-под земли, перед нею вырос технолог Слава Бергамутров, парень лет двадцати пяти, худощавый, в очках. Он приспособил шаг под Танин. Молча шагали по пролету и, наконец, Слава сказал: