Новый Мир ( № 6 2005) - Новый Мир Новый Мир

Я откинулся в кресле, вытер пот. Грузин, поляки. “Черт!” Отвечать на письмо не хотелось.

Открыв почту, коротко отписал, что уезжаю к черту (к Синану) на рога, где с Интернетом неизвестно как, поэтому напишу сам, когда найду способ.

На улице заказал пиво. Ощущение мелкого, но обидного проигрыша постепенно нарастало. Когда принесли запотевший бокал, я резко двинул столик, и пиво расплескалось. Испортить настроение человеку с той стороны земного шара — это было в ее стиле. Поэты, бассейны, градусник в заднице — сплошная невинность.

Первые семь глотков ледяного “Эфеса” показались райскими. Досада расплылась, смазалась. “Ну, однокашник. — Посмотрел сквозь пиво на мостовую. — Ну и что? Порадовался бы, что девушка встретила человека. Будет с кем по-русски переброситься”.

В бокале появилась красная люлька и скользнула через пиво. Майка промокла от пота. По Иштиклялю громыхал старый трамвайчик. Босоногие мальчишки висели на нем, как орехи.

46

Среди вещей имелся у меня небольшой рюкзак. Я уложил туда бритву, белье, фотоаппарат и диктофон для Курбана.

Если мы, конечно, встретимся.

Куда я вообще еду?

Охранную грамоту от Минкульта сунул в нагрудный карман. Слил остатки ракы во фляжку. Четки? Четки! И книжечку про взятие Константинополя.

Бросил рюкзак на ковер, сел рядом. Цветы и птахи тут же приветливо зашелестели, защебетали. “Может, с собой?” Ворс призывно щекотал ладонь.

Ковер приткнулся под рюкзачный клапан, свесил хвост.

Остальные вещи сдал в гостиничную камеру хранения.

47

Машина такси сошла с автострады. Мы пристроились в хвост, который тянулся к вокзалу. Фары габаритов, светофоры, указатели — все мигало и расплывалось в неостывшем воздухе. Бледная пуговица луны повисла на нитке над головой. В малиновое небо врезались сиреневые шурупы минаретов. Само небо выглядело текучим, тревожным.

Я вылез на мягкий асфальт, ковер зацепился за стойку. Здание автовокзала — стекло и никель; поперечины и перекладины; вместо крыши стеклянная авоська; “хай-тек на оба ваши дома”. Но за “вывеской” тот же базар, шум.

“Адана-Адана! Изник!”

“Конья! Кутахья!”

Люди в белых сорочках выкрикивают на пандусе имена городов. Перевозчиков много, побеждает назойливый.

“Мистер, Маниса!” — “Эрзерум, мистер!”

“Бывший министр”. Я нашел свою стойку, зарегистрировался.

Турция сидела на чемоданах.

Мужчины — сам в испарине, но пиджак не снимет. Толстые усатые тетки на тюках. Старики в шапочках перебирают четки, шамкают на детей. Девушки в платках, стайками в туалет, стайками обратно.

Гвалт, настроение праздничное.

Большое семейство снялось с места, тронулось в путь.

С тех пор как автобусная мафия победила железнодорожную, Турция пересела на “мерседесы”. Телевизор, кондиционер — и через двенадцать часов ты на месте.

Салон оказался полупустым, и я сел на свободное место. Отвинтил колпачок, глотнул из фляжки теплый анис. Качнувшись, вокзал стал отодвигаться от стекла. Тоскливое чувство — что-то забыл! — метнулось внутри, погасло. Когда оставляешь город, едва к нему привыкнув, всегда так.

Тетки впереди стали оглядываться. Я поднял фляжку. Шелестя драпировкой, одна за другой выпростались из кресел, пересели.

В хвосте салона никого не осталось.

За окном совсем стемнело. Луну поменяли, вместо пуговицы на небо вывесили медную тарелку. Автобус заложил вираж, земля кончилась, как коврик. Мы выкатились на цепной мост.

Справа и слева чернели холмы, вытканные огнями. Далеко в пропасти отсвечивал Босфор. По нему толчками двигались светляки кораблей. Все вокруг, блики и лунная рябь, лодки, — замерло. Но вместе с тем все двигалось, копошилось, сновало.

Есть люди, способные жить на диване сутками. Не знаю. Мне всегда не сиделось на месте. Месяц без движения — и я злюсь на весь мир, хожу сам не свой. Еще пара недель, и нужно ехать на ближайший вокзал. Так я и делаю. На вокзале беру билет и сажусь в электричку. Мне все равно, куда она следует и сколько будет в пути.

Чем дольше, тем лучше.

Стоит перрону уплыть за раму, как все становится на места. Чем быстрее картинки меняются за окном, тем жизнь кажется очевидней. То, к чему идешь годами, на скорости становится ясным, исполненным. Пересекая пространство, сознание уплотняется, как жалюзи. И картина целиком открывается.

В исламе говорят, что при рождении человека жизнь вручается Аллахом сразу. И что человек, проживая отмеренное, просто разматывает клубок, полученный в начале. Открывает один за другим файлы. Это красивые слова, и они мне давно нравятся. Не знаю, как объяснить их, но стоит машине набрать скорость, я понимаю, что говорить нечего.

И так ясно.

48

— Я очень внимательно изучила крымские тугры, — Бурджу протянула мне папку, — но, к сожалению, ничего не нашла. Можешь сам проверить.

В тот вечер она явилась минута в минуту. Та же юбка, те же сандалии. Только рубашка поменялась: в косую линейку.

В папке арабские надписи, орнамент. Филькина грамота, что я могу проверить? Не говорить же ей, что зря искали; ничего там нет и быть не может.

— Жалко. — Я покачал головой. — Представляешь, какое открытие могли бы сделать? Глава для твоей диссертации!

Она прикусила губу, нахмурилась:

— Давай не будем об этом думать, хорошо?

Серьезный взгляд, вишневый сад. Золото, не девушка! “А ты скотина”.

Я открыл сумку и достал билеты.

— Давай.

Храм святой Ирины стоял по левую руку от входа в первый двор Топкапы. Сразу после взятия города в 1453 году тут устроили арсенал, никакой исламской реконструкции не производили, и храм дошел до нас таким, каким его построили в шестом веке. Приземистым, массивным. И легким.

Вдоль дорожки росли деревья. Гладкие салатные стволы сплошь покрыты трещинами; орнамент, “павлиний глаз”.

Кусты набрякли и потемнели, стены собора казались синими, и только барабан купола горел розовым светом.

Пока шли, я как будто ненароком касался Бурджу плечом. Но она не обращала внимания. Шла, кусала губы.

Храм стоял в окопах. Его опоясывал расчищенный фундамент. На дне окопов греческие стелы, каменные обломки.

У входа тихо гомонило светское общество. Дамы с папиросками и молодые люди в роговых оправах. Речь итальянская, английская; звук оторочен швейным треском цикад.

Бурджу подошла к седовласому старику. Он потрепал ее по щеке. Я примостился в стороне на теплом камне. Мастер вырезал на плите голые ступни.

Сижу на могильном камне.

Пол собора под уклоном уходил вниз. В нишах устроились светильники, и живой огонь мигал в склянках. Тени так и метались по кладке. Запах подвальный, пыль с привкусом плесени. Плюс что-то от перегретой аппаратуры.

Служитель светил фонариком, показывал дорогу. Я взял ее за руку, но она тихо освободила пальцы.

На деревянных помостах стояли кресла. Луч освещал каменный пол под куполом. Зачем декорации, когда вокруг такой антураж?

Пять каменных скамеек угадывались во тьме алтарной части. Здесь восседало византийское духовенство. Никаких мозаик и росписей — храм строили во времена иконоборчества.

Только под куполом огромный черный крест.

49

На сцену выбежала босая крошечная женщина в широкой юбке. Причитая, она стала нарезать круги на помосте. За ней выскочили мужики в пиджаках на голое тело, тоже босые. Грянула музыка, и вся компания пустилась в пляс. Судя по замысловатым коленцам, балет имел символическое значение.

Через пять минут я заскучал.

Зато Бурджу!

По-детски приоткрыв влажный рот, она не отрываясь смотрела на сцену. Глаза ее, на солнце узкие, сейчас казались распахнутыми, лучистыми.

Так прошло около часа. Балет шел в том же духе. Я следил за девушкой или блуждал взглядом по сводам. Какие-то тени, мерещилось мне во мраке, рассаживаются на каменных лавках. И смотрят на нас — как будто это мы актеры, играющие роль зрителей в спектакле.

Тем временем мужики закатали китайскую бабу в плащаницу и уложили на стол. Та затихла, голые грязные пятки дернулись и застыли. Совершив финальный танец, пиджачники подняли рулон на руки и вынесли со сцены.