Мальчишки, мальчишки... - Владимир Соколовский

— Груняшка! Жакова! Пойдешь опять к кроликам?

— Ой, пойду. Ой, пойду, милые мои! Там теперь такие маленькие, такие пушистенькие малявочки!

— Гляди, Груняшка! Чтобы больше не сбегать оттуда, не жаловаться!

— Не буду, не буду. Ой, беда мне, ребята-матушки, нравятся маленькие кролички!

Тут заревел, захлипал Иванко:

— Не убирайте меня от кроликов! Эх вы, голубчики мои-и! Как я вас холил-жалел…

— Нет, Иванко. Раз ты съел кролика, значит, не очень подходишь для важного дела. Работай на поле.

Иванко вдруг ощерился, сжал кулаки и закричал со злобой:

— Погодите тогда! Весь ваш колхоз порушат и самих вас порушат! У меня дядька в команде Гришки, Распуты, Ондрей Филиппович Тетерлев, я ему скажу — так он тогда и тебя, Олёна, и тебя, Артёмко, стрелит, и председателя вашего, Ивана Николаевича! Вот, держите! — и он начал стягивать с себя пионерский галстук.

Вдруг кто-то кинулся на него, сбил с ног и начал колотить. Это оказался Иванков друг-приятель, Василко Давыдов. Ребята еле оттащили его — Василко цеплялся за рубаху бывшего кроличьего начальника, визжал, мотал головой. Наконец Иванку удалось подняться, и, шипя и гнусавя из-за разбитого носа, он побежал в свою деревню.

А Василко еще долго не мог успокоиться, вздрагивал, стонал. Ребята сначала не могли понять: в чем дело? Потом поняли: у Василка отец с матерью погибли от злых рук Гришки Распуты и его помощников, а тут — стоит вроде бы твой дружок и угрожает той же расправой другим людям! И родня у него в банде — поди-ко, они и убили тятьку! Ах, на, получай, гадина невероятная!..

— Вот, Василко, теперь будешь знать, с кем связываться!

— Поди узнай. Он, Иванко-то, не говорил раньше, что у него родня в банде числится.

Так обсуждали ребята случившееся происшествие. Василко сидел и молчал, не глядел ни на кого.

Олёнка подобрала с земли тетерлевский галстук и сказала:

— На-ко — взял, содрал да и бросил! Ну, и не носить тебе его больше. Видно, не заслужил.

— Верно, верно! — поддержали ее ребята. — Надо Иванка исключить. Давайте голосовать.

И проголосовали.

И исключили.

На следующее утро пионеры-колхозники собрались к школе на разнарядку. Теперь больших работ на их полях не предстояло до осени, можно было отдохнуть, попа не подойдет пора сенокоса: тогда и дома хватит дел по самую макушку. В такую пору взрослым некогда, все хозяйство на старых да малых. Иван Николаевич, председатель, сказал, что возьмет ребят покрепче свозить сено в стога на волокушах. Навалят мужики с бабами копешку сена на волокушу, и вези ее на лошадке, сидя верхом, правь, понукай да отгоняй паутов. Труд не шибко тяжелый, только нудный, утомительный. Вдобавок жара. Зато за хорошую работу похвалят принародно и рассчитаются с тобой потом хорошо, как со взрослым мужиком. А ведь как приятно, когда к тебе относятся словно к большому!

Но до сенокоса еще долго! Бот уж можно будет побегать на Сепульку, покупаться! Или — в лес, за пикапами. Да мало ли куда. В детстве много дел, и все важные. Только Груне Жаковой надо было каждый день бывать в крольчатнике, доглядывать за кроликами, за тем, как несут дежурство ее подчиненные — второклассники.

Они дежурили парами, через несколько дней. Но Груня уже не тяготилась своей должностью, а, наоборот, гордилась ею.

Так что настроение у ребят, собравшихся около школы на разнарядку, было хорошее. Они просто сидели и разговаривали: о том; кому куда надо идти, да что надо делать, да что велели сделать на день тятька с мамкой.

И вот тут-то пожаловал на площадку перед школой Иванко Тетерлев. Его тащил отец, тоже Иван Тетерлев. «Эко я тебя, озорного!» — кричал он время от времени и скользом бил сына по разлохмаченной голове растопыренной ладонью.

— Падай в ноги! — приказал он, поставив сына перед ребятами.

Иванко, подвывая, бухнулся на колени и прижался лбом к земле. Иван Филиппович Тетерлев тоже опустился на колени, развел руками:

— Уж вы простите нас, честной народ! Я как узнал, что он вчера тут содеял… Ведь надо же — додумался этого Ондрейка, пакостника, имя назвать, да еще стращать им стал! Он ведь конокрад, Ондрейко-то, он с Распутой еще давным-давно связался, вместе лошадей воровать ходили. И били их, и по тюрьмам они сидели — все неймется! А наша вся семья, все Тетерлевы от него давно отвернулись, отказались. Бродят они, как звери, по лесам-то, людей обижают. Как у тебя язык повернулся его имя ребятам назвать, свинья ты после того! — отец оттолкнул Иванка от себя. — А у нас в родне сроду воров да озорников не бывало. Простите, честной народ!

— Вы встаньте оба, — отводя глаза, сказал Артём-ко. — Распадались тоже… Надо было, дядя Ваня, раньше ему думать. Выключили мы его. И из пионеров, и из нашего колхоза. Пущай теперь живет, как сам хочет. Хоть бежит к своему дяде. Нам он не нужен такой.

— Это что же… — не поднимаясь с колен, старший Тетерлев тяжко вздохнул. — Не нужен ты, значит, обществу, прогоняет, значит, оно тебя. А раз такой приговор — нельзя тебе здесь жить. Надо будет, наверно, тебя из дому-то, прогонять.

— Тятька-а!.. — заскулил Иванко.

— Может, простите все ж таки его? — выкрикнул отец со слезами. — Сгинет парень, пропадет, а ведь он у меня один сын-от! Остальные девки все, пять штук, будь неладны. Послушный, хозяйственный, работящий — а поди-ко, сколь натворил беды. Кланяйся, собачья шерсть!

Иванко опять ткнулся носом в траву.

— Что он работящий, мы знаем, — произнес угрюмо Артёмко. — А только так делать никому не положено. Не быть ему пионером больше, дядя Иван. Ни пионером, ни нашим колхозником.

— Ты, Артёмко, за всех-то не говори! — неожиданно вмешалась Олёнка Минина. — Мало ли, что ты сам думаешь. Там не быть, да там не быть. Мы все должны вместе решать, вот. А мне, если честно, Иванка жалко. Обиделся он, что его тятька налупил, да мы еще от кроликов отлучили, вот он и наплел со зла всякой гадости. Мы, конечно, все правильно сделали, прощать таксе нельзя. Но ведь его теперь тятька из дому хочет выгнать, это вам как? Пускай парень пропадает, да? Сколь мы с ним учились, вместе бегали! Уйдет он из дому да и сгинет, а мы тогда вроде бы ни при чем будем, да? Не знаю, как ты, Артёмко, а я в жизнь себе такого не прощу.

— Что я, злой медведь, что ли?

— Ну и вот. Я что предлагаю: пускай Иванко работает с нами, как прежде. В полевой бригаде. К кроликам мы его, конечно, не пустим, хватит, накомандовался! Вот мы посмотрим на его работу, на поведение, и к Октябрьским праздникам решим вместе, быть ему дальше пионером или нет. Заслужишь — снова примем. Не заслужишь — смотри сам. Тебе жить. Как вы думаете, ребята?

Что делать, жалко Иванка! И пионеры поддержали Олёнкино предложение.

— Только уж ты, Тетерлев, смотри у нас! Не будешь так больше-то?

Иванко плакал, дергался на траве:

— Ой, не буду! Ой, матушки мои, не буду-у!..

То-то.

Олёнка забежала ненадолго домой, к бабушке Окуле.

— Бабушка, бабушка! Дай-ко мне туесочек воды да шанежек на дорогу. Побежала я к себе на выселок, к тятьке Акиму да мамке Оксинье. Они там без меня соскучились, поди-ко.

— Ой, неуемная ты у нас, Олёнка! Где такое видано — за тридцать верст бегать пешком по лесным дорогам! И Акимко молодец — не мог на лошади за тобой приехать.

— А я ему не велела. Нечего лошадей маять, у меня ведь тут тоже много дел. Давай, бабушка, туесок да шанежки, а то там меня шибко ждут. Телочка Пуська да Пимко-кот — вон сколь я их не видела!

— Выпей, внучка, на дорогу теплого молочка. Верно ты говоришь. В своем доме и в пасмурный день весело. А тут с тобой весело. Нет тебя — и так иной раз скучно становится, прямо вот катятся слезы, и все.

— Ты не скучай, бабуш. — Олёнка прижалась к морщинистой бабкиной щеке. — Скоро я в школу приеду, снова станем жить вместе.

— Учишься, учишься, а потом совсем отсюда уедешь. Что мне, скажешь, делать в такой глуши! Глушь-то глушь, да ведь дом. У нас в народе говорят: «Дома — как хочешь, а в людях — как велят».

— Никуда я, бабушка, отсюда не уеду. Мне здесь больно нравится.

В руке берестяной туесочек, узелок через плечо — пошла Олёнка домой, на далекий выселок. Проводила ее бабушка Окуля и вернулась в свою избу.

Слышит вскоре — зацокали копыта, и кто-то стучит в окно. Выглянула:

— Здравствуйте, Иван Николаевич!

— Ты куда это внучку сейчас провожала? Старухи говорят — дескать, домой, на выселок?

— Ага, ага.

— Поч-чему вы с ней ко мне не пришли? Чтобы я свою помощницу пешком отправил? Эй, Матвейко! — сказал председатель стоящему поодаль конюху. — Иди, запряги пролетку и догони девчонку. До дому ее довезешь, понял? Твою внучку-пионерку, бабушка Окуля, я сам не обижу и другим обидеть не дам. Смену ведь ростим, можно ли?

Конюх Матвейко догнал Олёну, когда она уж отошла от Лягаева верст пять и села на берегу маленькой лесной речушки остудить ноги. Чуть поодаль, внизу, был небольшой омуток, но Олёна к нему не пошла, побоялась: вдруг выскочит из воды склизкий Вакуль, водяной, и утащит вниз! Вот и живи тогда в речке. Хо-олодно!