Венеция не в Италии - Иван Кальберак

я и мой старший брат. (Я еще не говорил вам о нем, потому что случая не было.) От всех этих волнений я был уже не в состоянии доесть пиццу. Я заявил, что мне опять срочно надо в туалет, пошел туда, заперся в кабинке, сел на унитаз и разревелся, потому что чувствовал себя любимым, как никогда, а такое со мной случалось редко.

Суббота 31 марта

Утром я встретил Полин в библиотеке, она читала книгу под названием «Путешествие на край ночи», и, судя по выражению ее лица, книга была не особенно веселая. Когда я сел рядом с ней, она сказала, что название вполне соответствует содержанию, книга очень мрачная, но все же замечательная. Вчера вечером у них были гости, и ее папа сказал за столом, что это лучший роман XX века, вот она и решила его прочитать, чтобы в следующий раз можно было сказать: «Нет, папа, я с тобой не согласна, Пруст гораздо выше». У нас в семье не бывает дискуссий о литературе, нам бы разрешение на строительство получить, чтобы больше не жить на краю котлована. Пока мы ели пиццу, подумал я, это семейство принимало гостей, притом, наверно, очень шикарных. С ума можно сойти, как подумаешь, сколько совершенно разных вещей происходит одновременно, и так каждую минуту.

В этой книге, объяснила мне Полин, говорится, что все люди носят маску, привычное выражение лица, которое формируется для того, чтобы скрыть хаос, царящий внутри.

– Вот почему у большинства людей мерзкие рожи, – подытожила она.

– У каких людей?

– Да у всех, у прохожих на улице, у тебя, у меня и у кого угодно.

Мы – не кто угодно, возразил я про себя, и не прохожие на улице, я, во всяком случае, не хожу, а езжу на велосипеде, и рожи у нас вовсе не мерзкие, особенно у Полин. С одним я согласен: в самом деле, когда внутри беспорядок, ни за что нельзя допускать, чтобы это было заметно снаружи. Возможно, лет через сто пятьдесят все изменится, но на данный момент, в сегодняшнем мире, никто не имеет права кричать, даже если ему очень больно, – это просто не принято. Стоило бы устроить специальные помещения для крика, это помогло бы многим людям, такие уютные кричальни, с хорошей звукоизоляцией, где можно было бы кричать сколько хочешь, без страха обеспокоить соседей. Это были бы места частного пользования. А можно было бы открыть еще и плакальни для тех, кому грустно, у кого большое горе, чтобы им было где выплакаться. Плакальни можно разместить в тех же зданиях, что и кричальни, только с отдельным входом. Но ни один кандидат в президенты пока не внес такой пункт в свою программу. А потому люди оставляют крики и плач у себя внутри, не давая им вырваться наружу; они накапливаются, мешают, человек сдерживается, сколько может. И его лицо становится чем-то вроде крышки скороварки.

– О чем ты думаешь? – спросила Полин, заметившая по моему лицу, что я углубился в размышления.

Я ответил, что, на мой взгляд, люди носят не одну маску, а десять, двадцать, может быть, даже двадцать в квадрате, часто одну поверх другой, а с годами добавляют все новые и новые. Вот откуда у людей на лицах морщины и складки: это несколько масок, плохо пригнанных друг к другу. Я рассказал Полин, что, когда мне было шесть лет, мы с братом устроили соревнование: кто состроит самую ужасную гримасу. Мама время от времени говорила: «Прекратите, а то так и останетесь кривулями!» Она хотела напугать нас, но мы только смеялись. Мы знали, что кожа у людей эластичная, и лица у нас скоро примут прежнюю форму. Лучше бы она сказала: «Прекратите, а не то через тридцать лет у вас сделаются противные рожи!» Вот это бы действительно нас напугало. Полин расхохоталась.

Иногда я задумываюсь о том, какая жизнь у меня будет в сорок лет. Думаю, у меня будет машина и домик в респектабельном квартале рядом с пригородным торговым центром, со всеми удобствами, в общем, маленький рай, о котором мечтает каждый. А еще семья: я сказал себе, что жизнь у меня будет такая, как надо, нормальная, я очень этого хочу, потому что до сих пор на моем жизненном пути редко попадалось что-то нормальное. Моя семья настолько… Не могу подобрать подходящее слово, но, вероятно, у вас уже начала складываться четкая картина. В общем, я не думаю, что в сорок лет у меня на физиономии будет пятьдесят невидимых масок плюс морщины, которые появятся от их ношения. Проблема с этими масками в том, что люди о них забывают либо просто перестают их чувствовать. Это вроде как луковица, которая состоит из множества аккуратно уложенных друг на друга слоев, а когда вдруг срезаешь слой, щиплет глаза и хочется плакать.

Я спросил Полин, остается ли еще в силе наш план поездки в Венецию, потому что мой папа согласен купить мне билет, но хочет сначала удостовериться. Она ответила, что проверит, есть ли для меня свободная комната, и в понедельник скажет. Получалось, что ответа придется ждать два дня. Не могу сказать, чтобы это меня обрадовало: если мой папа на что-то решился, лучше его не расхолаживать. Тут зазвенел звонок, и нам пришлось расстаться, мы пошли, каждый своим крестным путем, в наши камеры пыток, то есть, извините, комнаты для занятий. В полдень я быстренько сгонял домой на велосипеде, потому что хотел узнать, чем кончился папин поход в мэрию: вдруг он там так разнервничался, что они заперли его в каталажку.

Когда я вошел в трейлер, мама готовила обед. Она обернулась и сразу сказала: он еще не пришел. Напряжение достигло предела. Сейчас я говорю об этом отстраненно, как будто пересказываю фильм, но тогда я вдруг осознал, что эта история может изменить всю нашу жизнь. Не будем же мы и дальше жить на краю ямы, наполненной грязью. Или пусть нас сбросят в эту яму, а потом пригонят трактор с лопатой, чтобы он нас закопал, да-да, кроме шуток, ничего другого нам не оставалось. А папа еще успел бы напоследок отпустить одну из своих шуточек, в духе Наполеона, но применительно к обстоятельствам, что-нибудь вроде: «Червячки, налетайте!»

И как раз в этот момент я услышал шаги за дверью. Вошел папа. Он не выглядел победителем, но и не производил впечатления побежденного. Однако я знал, как он умеет приберегать эффект, поэтому готовился к худшему.