Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Александр Алексеевич Другов

class="p1">— Ленинскую. Ничего идеологического. Просто именная стипендия Министерства высшего образования за хорошую учебу.

— Да? Ну ладно. Так чем кончилось дело с коллекцией?

— А ничем. Я открыл в себе такие свойства, что сам испугался. В семидесятые годы каслинского литья в магазинах почему-то было со. вссм немного. Позже, в девяностые, им завалили все прилавки. Так вот, зашел я как-то в антикварный магазин и увидел на полке литое пресс-папье. Но меня опередил другой покупатель. Когда я увидел это пресс-папье у него в руках, то почувствовал, что могу его в два счета пришибить. Стоила эта вещица, кстати, рублей десять.

Завадская кивает с полным одобрением:

— Я вижу, у вас есть все данные для этого дела. Если вы были готовы без размышлений уничтожить конкурента, значит, понимаете, что такое коллекционирование. В вас есть азарт. А без страсти, поверьте, нет настоящего коллекционера. Правда, когда человек охвачен страстью, ему часто приходится якшаться черт знает с кем.

Под этот многозначительный комментарий в кабинете появляется Бортновский. Учитывая положение Завадской в антикварном мире и в парижском высшем свете в целом, Бортновский приезжает к ней сам. Он появляется в очень хорошо пошитом сером в полоску летнем костюме с каким-то чудным значком в петлице. Автоматически отмечаю, что Бортновскому Завадская руки не подала и что картины он принес завернутыми в простую бумагу. Между тем, любой мало-мальски серьезный торговец обзаводится либо фирменным, либо самодельным планшетом для переноски картин. Это не только гораздо удобней, чем обкладывать работы в картон и заворачивать в бумагу — в хорошем планшете они гораздо сохранней.

Но сейчас мне не до таких мелочей. Я жду, узнает ли меня визитер Завадской. И он узнает. Скользнув по мне взглядом, Бортновский совершенно спокойно замечает:

— А вашего гостя я знаю. Не по имени, конечно, а в лицо. Мы ведь с вами вчера столкнулись у антикварного магазина Лорана, разве нет? Удалось найти у него в галерее что-нибудь интересное?

Улыбаясь, киваю, и напряженно слежу за выпуклыми свело-карими глазами Бортновского. Но в них ни тени подвоха. Он, кажется, гораздо больше озабочен продажей привезенных работ и не ждет от меня ответа на свои вопросы.

Бортновский, сопя, срывает бумагу и, небрежно свернув ее, запихивает за кресло. Все это делается под неодобрительным взглядом Завадской. Помогая распаковывать принесенные картины, я спрашиваю Бортновского, что за украшение у него на пиджаке.

Бросив листы картона и оставив на время картины, тот мгновенно распрямляется и разворачивается в мою сторону:

— Это золотой масонский значок.

— Так вы масон?

— Нет, я его купил по случаю неделю назад. Ценнейшая вещь!

Поскольку владелец «ценнейшей вещи» замер, выпятив грудь, и, по-моему, даже затаив дыхание, я был вынужден наклониться к нему, и, цокая языком и крутя головой, многократно выразить свое восхищение. На самом деле гость Завадской не может не вызвать интереса. Что за поразительное сочетание циничной напористости прожженого дельца и наивной тяги к украшательству! Завадская негромко, но довольно внятно бормочет под нос о том, что «кое-кто, подобно папуасу, обожает увешивать себя разными значками и брошками». Бортновскин слегка краснеет.

— А часы можно посмотреть?

Бортновскин с готовностью демонстрирует толстое волосатое запястье с часами диковинной треугольной формы на браслете.

— Тоже золотые?

Бортновский на мгновение задумывается. Потом, искоса взглянув на Завадскую, с ноткой сожаления говорит:

— Нет, позолоченные.

И торопливо добавляет:

— Зато коллекционные. Таких очень немного.

В это время Завадская раздраженно говорит:

— Господа, я не особенно интересуюсь значками и наручными часами. Поэтому хотела бы посмотреть принесенные работы. А потом можете болтать друг с другом сколько душе угодно.

Бортновский театральным жестом срывает остатки бумаги и картона с принесенных работ и расставляет их на стульях. Завадская молча прохаживается вдоль выставленных работ, берет их в руки, разглядывает задники, то есть оборотную сторону. Все это время Бортновский терпеливо и безмолвно стоит в стороне. В общем, происходит непременная в подобных случаях процедура. Затем начинается неторопливый торг.

Я стараюсь понять, какое впечатление на меня производит Бортновский. Несмотря на богатую и по преимуществу негативную информацию на этого джентльмена, должен признать, что Леонид Борисович исключительно обаятелен. Без труда могу представить, как он обволакивает своим дружелюбием клиента, заразительно хохоча, обнимая его за талию и убеждая в достоинствах картины. Правда, человеку с лином мизантропа в таком бизнесе делать нечего. Как говорил по другому поводу один знакомый оперативник с Петровки, «жулик на доверии и есть жулик на доверии. Если у него будут трястись руки и бегать глаза, он на жизнь не заработает».

Завадская не выражает намерения сделать покупку немедленно, и Бортновский начинает снова паковать картины. Насколько я понял, две из них хозяйка дома хочет еще посмотреть и затем примет окончательное решение в течение трех дней.

Увязав работы опять-таки в оберточную бумагу, Бортновский бодро следует за нами в зал. Там мы почти сразу сталкиваемся с Верой. Завадская радостно хватает нас под руки и заводит разговор о том, как хорошо семьи эмигрантов обрастают связями со своей родиной. Наши с Верой взгляды на этот предмет ее не особенно интересуют. Поскольку под «связующим звеном с родиной» она совершенно очевидно имеет в виду меня, я предпочитаю молчать. Оставшийся не у дел Бортновский обиженно отходит в сторону.

Завадская интересуется нашим с Верой мнением о вывешенных картинах. По мне эти сочетания масляной краски и аппликаций ничем не хуже и уж точно не лучше того, что я неоднократно видел на выставках в Центральном Доме художника на Крымском валу в Москве. Более точно определить свое отношение я не могу, поскольку вынужден следить за передвижениями Бортновского. Мне надо по возможности скорее познакомиться с этим типом поближе.

Вера излагает свою точку зрения на развешанную по стенам живопись предельно ясно:

— Ерунда. Я сюда приехала только из уважения к тебе, бабуль.

Распахнув глаза, она сообщает мне:

— Алексей, есть несколько вещей, которые недопустимы: нельзя класть локти на стол, есть рыбу ножом и пропускать бабушкины салоны.

— На уважении к бабушкам держится мир. Сегодня не пошел к бабушке на салон — завтра начнет поезда грабить.

Завадская, покосившись на нас, бурчит:

— Однако, быстро вы спелись.

Между тем Бортновский проявляет очевидное намерение покинуть дом. Постояв у картин, перекинувшись парой фраз с пожилой дамой и раскланявшись с двумя господами с сигарами, он направляется к выходу.

Вера между прочим говорит:

— Вот я здесь стою, время теряю. А меня ведь пригласили на ужин.

— Деловой?

— Совсем нет.

— Жаль, что меня опередили.

— Вы неискренни. Вы смотрите, не собрался ли уходить Бортновский. Я совсем забыла, вы