Родная старина Книга 3 Отечественная история с конца XVI по начало XVII - В. Сиповский

После посещения церквей Дмитрий вступил во дворец, и здесь его поздравляли бояре и сановники с новосельем.

Но, видно, доброхоты его чувствовали, что в Москве не совсем-то ладно; видно, понадобилось бороться со слухами, враждебными для царя. Богдан Вельский, бывший дядька царевича Дмитрия, возвращенный из ссылки еще Федором Борисовичем, вышел к народу и с Лобного места произнес речь: славил Бога за спасение государя, убеждал народ верно служить новому царю, истинному сыну Ивана Васильевича. В удостоверение своих слов Вельский снял с груди крест и поцеловал его перед всем народом.

— Берегите и чтите своего государя! — воскликнул Вельский.

— Бог да сохранит царя-государя и погубит всех врагов его! — закричал народ в ответ.

В Москве тогда, говорят, ходил слух, что Богдан Вельский, удаленный от двора при Федоре Ивановиче, смекнул, что царевичу Дмитрию грозит беда от Годунова, вошел в тайные сношения с матерью царевича, и маленького Дмитрия скрыли, а вместо него поставили очень похожего на него ребенка, сына священника, — таким образом народная молва объясняла спасение Дмитрия.

В первые же дни после своего воцарения новый царь стал переделывать придворные порядки на польский лад: вместо прежних придворных сановников явились великий дворецкий, оружничий, мечник и прочие; боярскую думу царь назвал «сенатом». В сан патриарха возведен был грек Игнатий, рязанский архиепископ. Это был человек угодливый, не привязанный к русской старине и потому не противник разных перемен в церковном строе. Такой патриарх был по душе Дмитрию…

Поляки, приближенные царя, советовали ему поспешить с коронацией; они утверждали, что только после торжественного венчания он в глазах народа станет настоящим государем, помазанником Божиим, но он откладывал венчание до приезда матери, за которой послал бояр.

Еще до приезда ее обнаружилось, что у царя есть очень сильные враги. Василий Иванович Шуйский, погубивший Федора Борисовича, рассчитывал, что с гибелью Дмитрия откроется ему самому доступ к престолу. Знал очень хорошо Шуйский, что настоящий царевич Дмитрий убит, и ясно видел, что тот, кто его именем взошел на трон, беспрестанно оскорбляет русское народное чувство своим пристрастием ко всему польскому. Лукавый боярин и задумал прежде всего исподволь раздуть в народе вражду к Дмитрию, а затем, когда приспеет удобная пора, изобличить его… Люди, преданные Шуйскому, должны были распространять в народе молву, что вступивший на престол не сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев, что он отступник от православной церкви, изменил православию и подослан Сигизмундом, чтобы вместо православия утвердить на Руси католичество, поработить и церковь, и народ Польше…

Но заговор Шуйского открылся. Царь назначил суд для разбора дела. Суд, в котором сам царь не принимал никакого участия, осудил Шуйского на смертную казнь.

Красная площадь наполнилась народом, когда должна была совершиться казнь именитого боярина. Многие его жалели. Вывели осужденного на площадь. Здесь была приготовлена плаха, в которую воткнут был топор. Подле стоял палач. Вокруг плотными рядами стояли стрельцы, за ними — сплошная толпа народа. Басманов велел читать приговор.

Вероломный боярин решился по крайней мере умереть мужественно, с достоинством. Он твердо подошел к плахе, перекрестился и сказал, обратившись к народу: «Умираю за веру и за правду!»

Палач снял с него кафтан и хотел было снять и рубаху, польстившись на унизанный жемчугом ворот, но Шуйский не позволил снять сорочку — сказал, что в ней хочет Богу душу отдать.

В то самое время, как палач готовился поразить свою жертву, из Кремля вдруг показался вестник, скакавший во весь опор к месту казни. Он объявил, что царь не желает проливать крови даже важных преступников: дарует осужденному жизнь, заменяет смертную казнь ссылкой в Вятку.

— Вот какого милосердного государя даровал нам Господь Бог! — воскликнул при этом Басманов, обратившись к народу. — Своего изменника, который на жизнь его посягал, и того милует!

Толпа громкими криками желала здравия и многолетия милостивому государю. «Кто же может так поступать, — говорили в народе, — кроме истинного царевича?!»

18 июля происходила встреча царя с матерью; он выехал к ней в Тайнинское; чуть не вся Москва толпами повалила за царем. Царицу везли в карете. Дмитрий подъехал к ней верхом, и она остановилась. Царь соскочил с коня и кинулся к карете; сын и мать бросились в объятия друг другу и зарыдали. С четверть часа длилось это трогательное зрелище. Многие в народе плакали от умиления.

С трезвоном во все колокола, с громкими радостными кликами встретила Москва царицу, мать своего государя. Всякие сомнения теперь должны были рассеяться: всем казалось, что так встретить могла только истинная мать свое родное детище после долгой разлуки.

30 июля было совершено, чрезвычайно торжественно, царское венчание в Успенском соборе. Весь путь от дворца к церкви был устлан красной материей, поверх нее положен был богатый персидский ковер. Царь в роскошном златотканом одеянии, унизанном жемчугом и драгоценными камнями, явился в собор в сопровождении множества бояр, блиставших тоже своими праздничными нарядами. По совершении обряда венчания и по окончании обедни царь, предшествуемый рындами и окруженный боярами, отправился по устланному пути в Архангельский собор — поклониться гробам отцов и праотцев своих. Окольничие осыпали царя золотыми монетами, которые нарочно были начеканены для этого случая.

Общее торжество было ознаменовано царскими милостями. Люди, сосланные при Борисе, один за другим возвращались из ссылки. Вернулись в Москву Нагие; возвращены были Романовы, оставшиеся в живых, даже кости трех братьев, умерших в заточении, по приказу царя были перевезены в Москву. Филарет (Федор Никитич), вернувшись из заточения в Сийском монастыре, был возведен в сан ростовского архиепископа. Бывшей супруге его, инокине Марфе, были возвращены вотчины, и она с сыном Михаилом поселилась в Ипатьевском монастыре, близ Костромы. Другому из Романовых, Ивану Никитичу, был пожалован сан думного боярина.

Ревностно принялся царь за свои дела. Дня не проходило, чтобы он не присутствовал в боярском совете, где бояре, или «сенаторы», как прозвал он их, докладывали ему государственные дела и подавали свои мнения о них. Случалось, что дела, которые казались боярам запутанными и решить которые они затруднялись, царь тотчас же, без особого труда, объяснял и решал. Сильно дивились бояре сметливости и быстроте ума своего юного царя. Нередко он указывал сановникам на их невежество, но делал это мягко, ласково, стараясь не обидеть их; обещал дозволить им посещать западные земли, чтобы они могли познакомиться сколько-нибудь с западным просвещением. Два раза в неделю, по средам и субботам, он принимал на дворцовом крыльце просителей: всякий бедняк и простолюдин мог прийти к нему и подать челобитную, жалобу или просьбу. Строго было предписано царем по всем приказам решать дела скоро и без всяких посулов.

При всяком случае старался царь выказать свою доброту. Он говорил:

— Есть два способа царствовать — милосердием и щедростью или суровостью и казнями. Я избрал первый способ; я дал Богу обет не проливать крови подданных моих и исполню его!

Всем служилым людям было удвоено содержание, помещикам увеличены поместья; приказным людям тоже удвоено жалованье и строго запрещено брать взятки. Чтобы при сборе податей не творилось неправды, было дано право самим общинам доставлять свои подати в казну.

Старался царь облегчить и участь крестьян. Хотя прикрепления их к земле он не решился отменить, но постановил, что помещики, которые не заботятся о своих крестьянах, не помогают им во время голода, теряют свои права над ними. Потомственные кабалы были отменены: холоп был холопом только у того помещика, к которому шел по своей воле в кабалу, но не переходил по наследству к его потомкам и со смертью его становился вольным человеком. Всем предоставлено было свободно заниматься промыслами и торговлей.

Царь, казалось, всей душой хотел блага своей земле, но все, что делалось им, было так ново, неожиданно, все творилось так поспешно, что многие бояре и сановники начинали смотреть на своего государя недоверчиво и самую быстроту его распоряжений приписывать его молодости и легкомыслию.