Жизнь Давида - Роберт Пински

«Но ему помог Авесса, сын Саруин, и поразил Филистимлянина и умертвил его» (II Цар. 21, 17).

А следующие слова свидетельствуют о том, насколько другим стал Давид, спасенный от покушения великана, — его жизнь изменилась вместе с его статусом, согласно которому список жен и наложниц, взятых с политическими целями или ради отдохновения, расширился до предела:

«Тогда люди Давидовы поклялись, говоря: не выйдешь ты больше с нами на войну, чтобы не угас светильник Израиля» (II Цар. 21, 17).

Итак, Давид-царь — это уже не Давид-воитель, он теперь не только царь Израиля, но еще и светильник Израиля — светоч, которым нельзя рисковать. Трансформация Давида, по сути, похожа на трансформацию любого взрослеющего человека, но, кроме того, изменения, которые претерпел царь, сродни превращению Иакова в Израиля или Амалика-человека в Амалика-народ; здесь в какой-то мере кроется смысл строк, повествующих о крайне некрасивой истории Давида и Урии. Цари — просто цари, а не светильники — движутся дальше, но Давид медлит:

«Через год, в то время, когда выходят цари [в походы], Давид послал Иоава и слуг своих с ним и всех Израильтян; и они поразили Аммонитян и осадили Равву; Давид же оставался в Иерусалиме. Однажды под вечер Давид, встав с постели, прогуливался на кровле царского дома и увидел с кровли купающуюся женщину; а та женщина была очень красива» (II Цар. 11, 1–2).

Туристы знают, что крыши в иерусалимском Старом городе плоские; освещенные солнцем камни отбрасывают тень на улицы; город на всех уровнях пронизан и наполнен солнцем, и на всех уровнях перемещаются пешеходы, — кажется, все это и предопределило описанную вуайеристскую сцену. В воображении строителей и обитателей Иерусалима на протяжении сотен поколений история Вирсавии вдохновляла и очерчивала облик пространства над улицей и под улицей — до такой степени, что другие города кажутся лишенными объема: как бы ни были высоки небоскребы Чикаго или Гонконга, в основе тамошнего пейзажа лежит единственный уровень, тогда как в Старом городе их два или больше.

Итак, печально глядя с одного уровня этого многослойного города на другой, с собственной постели, а потом с крыши осматривая находящееся внизу и вокруг, запутавшийся, но несгибаемый душой Давид видит нечто новое, открывшееся ему вместо широкого, опаленного солнцем жестокого театра битвы, где он впервые прославился. Теперь он, как девушка, изолирован от опасностей собственным парадоксальным статусом Светильника Израиля. Оторвавшись от мира битв и великанов, Давид погрузился в мир постелей, крыш и купален — он одновременно внутри и снаружи, на крыше и на земле. Он — светильник, который ведет за собой и который нуждается в охране; его советник Аарон послушно таскает для него каштаны из огня. Он — глава шайки, и теперь ему опять нужно подтвердить свое главенство. В этой противоречивой ситуации Давид твердо, как свойственно сильному человеку, который вынужден подчиниться обстоятельствам, принял решение:

«И послал Давид разведать, кто эта женщина? И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии Хеттеянина. Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с нею. Когда же она очистилась от нечистоты своей, возвратилась в дом свой» (II Цар. 11, 3–4).

Все просто: великое бесчестье, вдохновляющее кинематограф, задумано и совершено настолько быстро, что описывается несколькими словами. Однако все не так просто, как может показаться из-за сжатого повествования. И не только потому, что ученые считают слова «когда же она очистилась от нечистоты своей» позднейшей вставкой. Символическое место, где она «очистилась от нечистоты», бассейн для ритуальных омовений, тогда еще не был изобретен, или, по крайней мере, его очистительный статус еще не был закреплен, как во времена анонимного редактора, вставившего эти слова. Оксфордская Библия указывает, что упоминание о ритуальном омовении в микве появилось намного позже гениального изначального нарратива — потом в кино оно трансформировалось в эротическое, совсем мирское омовение.

Кроме того, все не так просто из-за древнего, может быть, самого фундаментального из человеческих затруднений, описанного в следующем предложении. Давид, находясь в расстроенных чувствах, оторванный от своих сражений, послал за женой Урии Хеттеянина, и она пришла к нему, и он спал с нею, а потом она вернулась домой. Разве это не конец истории? Но дальше мы читаем:

«Женщина эта сделалась беременною и послала известить Давида, говоря: я беременна» (II Цар. 11, 5).

У Давида к тому моменту уже было много детей, в том числе сыновей. Однако эта беременность определила многое, хотя плод неожиданной страсти и был обречен. Не этот, а другой сын Вирсавии — Соломон станет великим мудрецом и преемником Давида, строителем Храма, будет поклоняться мерзости, то есть богине Астарте и другим чужим богам, сделается возлюбленным африканской царицы. А этот ранний и проблематичный ребенок — тот самый младенец, из-за болезни которого Давид будет поститься и рвать на себе одежду в молитве, — этот ребенок умрет, и царь после его смерти удивит всех, спокойно приказав подать себе еду и чистую одежду, потому что дело закрыто. Такова природа царей и героев — концентрироваться на насущных проблемах. Героизму и власти не свойственно ностальгировать. (Этот фактор, возможно, более определяет поведение Давида, нежели вина, хотя повествование ясно говорит: ребенок должен умереть, потому что появился на свет в грехе.)

Но прежде возникла насущная проблема — влечение к этой женщине и ее беременность, или, может быть, даже нечто большее, чем влечение (или меньшее — просто неудобство от беременности?). Впрочем, Давид — все тот же решительный военачальник, герой и правитель. Решительный и коварный:

«Женщина эта сделалась беременною и послала известить Давида, говоря: я беременна. И послал Давид [сказать] Иоаву: пришли ко мне Урию Хеттеянина. И послал Иоав Урию к Давиду. И пришел к нему Урия, и расспросил [его] Давид о положении Иоава и о положении народа, и о ходе войны» (II Цар. 11, 5–7).

Урия Хеттеянин пришел побеседовать с царем. Мы не знаем, звали Урию «Хеттеянином», потому что он действительно был хетт, а не один из сынов Израиля, а может быть, он был новообращенным, или «Хеттеянин» — это просто прозвище, смысла в котором не больше, чем в «Шведе», или «Йоге», или «Чернявом». Этот вопрос представляет интерес, потому что Урия предстает перед нами лояльным и одновременно сдержанным и храбрым человеком. Но независимо от того, был он евреем или хеттом, или в нем текла и та, и другая кровь, похоже, что этот короткий разговор с Давидом породил в нем страх, ибо он внезапно и вопреки собственному желанию оказался в сфере притяжения «большой» жизни. В этот мир Урия и Вирсавия попали в результате царской бессонницы, поднявшей его с ложа.

А как поживает Иоав, спрашивал Давид Урию Хеттеянина, а еще расскажи мне, как дела на войне. Царь расспрашивает хеттского солдата Урию, как будто бы они ровня или закадычные друзья, о царском наместнике и советнике Иоаве, своем проклятом (частично в интересах государства) родственнике.

Давид попытался приписать Урии Хеттеянину отцовство ребенка Вирсавии. После того как этот план потерпел неудачу, он сговорился с Иоавом отделаться от Урии Хеттеянина — по задумке Давида они испытывают его честность, но Урия остается верен солдатскому обету целомудрия, хотя царь, гений в вопросах соблазнения, напоил его на специально устроенном пиру. Урия, пьяный и, вероятно, ошеломленный обществом Давида, все же отказался нарушить свою клятву и не стал спать с Вирсавией. (Он не нарушил и единения с воздерживающимися от женского общества товарищами, находящимися на поле брани.)

Противоречащая образу Давида — страстно влюбленного в Вирсавию и настолько поглощенного своей любовью, что не останавливается даже перед злодеянием, — беседа Давида с Урией, когда он уговаривает соперника выпить еще, демонстрирует, что Давид желает обеспечить себе алиби даже больше, чем желает Вирсавию: если Урия нарушит свой солдатский обет целомудрия, взятый на время войны, если он возляжет со своей женой Вирсавией — а царь практически убедил его сделать это, — то с Давида будет снята ответственность за беременность. Это не Паоло, захваченный ураганом грешной любви к Франческе да Римини. Давид удовлетворил свое желание, а теперь вычисляет, как бы избежать нежелательных последствий.

Урия Хеттеянин сдержал свой обет, и эта стойкость предопределила его судьбу. Урия не выдержал (а с другой точки зрения, выдержал) испытания, придуманного Давидом, — соблазнить мужчину возлечь с собственной женой. И когда Урия возвращается на войну, Давид отправляет послание Иоаву, чья семья — в наказание за измену — на многие поколения вперед будет страдать от проказы, или насильственных смертей, или голода, или еще чего-то: