Умирающий изнутри - Роберт Силверберг

Точно. Ты тупой шмак, Селиг. Ты — тупой шмак.

15

Я старался хорошо обращаться с Юдифь, я пытался быть с ней добрым и любящим, но наша ненависть разделяла нас. Я сказал себе: она моя младшая сестра, моя единственная сестра, я должен больше любить ее. Но я не могу полюбить. Существуют лишь благие намерения. Кроме того, мои намерения не были столь благими. Я всегда видел в ней соперницу. Я был первенцем, трудным ребенком, да еще и больным. Предполагалось, что я буду центром всего. Таковы были условия моего контракта с Богом: я должен страдать, потому что я другой, но в качестве компенсации весь мир будет вращаться вокруг меня. Малютка, принесенная в дом с единственной целью — помочь мне улучшить отношения с человеческой расой. Вот в этом все дело: не предполагалось, что она имеет независимую реальность как личность, что у нее будут свои нужды и требования. Просто вещь, предмет обстановки. Но я слишком хорошо все знал, чтобы поверить в это. Помните, мне было десять лет, когда они ее усыновили. Я знал, что мои родители не в силах больше направить всю свою озабоченность на их таинственно напряженного и трудного сына и быстро и с огромным облегчением переносят свое внимание и свою любовь — да, особенно любовь — на незамысловатое и нежное дитя. Она занимала мое место в центре — я становился причудливым устаревшим предметом искусства. Я не мог смириться с этим. Вы вините меня в попытке убить ее в колыбели? С другой стороны вы понимаете происхождение ее постоянной холодности ко мне. Я не защищаюсь. Ненависть началась с меня. С меня, Джуд, с меня, с меня, с меня. Ты могла бы разбить ее любовью, если захотела бы. Ты не захотела.

В субботний вечер, в мае 1961 года я покинул дом своих родителей. В те годы я не часто бывал там, хотя жил в двадцати минутах езды на метро. Я был вне семейного круга, независимый и далекий, и чувствовал мощное сопротивление любому вмешательству. Я испытывал враждебность к родителям лишь за одно: это были их случайные гены, в конце концов, они сделали меня таким. Затем, конечно, шла Юдифь, с презрением избегавшая меня: нужно ли мне это? Поэтому я проводил недели и месяцы без них, пока меня не донимали грустные материнские телефонные звонки, пока груз вины не перевешивал мое сопротивление.

Я был счастлив, когда, приходя туда, узнавал, что Юдифь еще в своей комнате спит. В три часа дня? «Ну, — говорила мама, — она поздно вернулась со свидания». Юдифь исполнилось шестнадцать. Я представлял, как она идет на баскетбольный матч колледжа с каким-то костлявым юнцом и потом потягивает молочный коктейль. Спи спокойно, сестра, спи и спи. Но все же ее отсутствие ввергает меня в споры с моими грустными иссякшими родителями. Мать — мягкая и слабая, отец — поношенный и горький. Всю мою жизнь они постоянно уменьшаются. Теперь они кажутся совсем маленькими.

Кажется, они скоро совсем исчезнут.

Я никогда не жил в этой квартире. Годами Пол и Марта сражались за обладание квартирой с тремя спальнями, которую не могли себе позволить просто потому, что для меня и Юдифь стало невозможно делить одну спальню с тех пор, как она вышла из младенческого возраста. Когда, поступив в колледж, я снял комнату рядом с кампусом, они нашли квартиру поменьше и подешевле. Их спальня находилась направо из холла, а спальня Юдифь, минуя длинный холл и кухню, слева; прямо была гостиная, в которой, прикрывшись листами «Таймс», дремал отец. В те дни он не читал ничего, кроме газет, хотя прежде его ум был более действенным. От него исходило ощущение усталости. На первых порах своей жизни он зарабатывал приличные деньги и на самом деле был весьма состоятельным, хотя воспринимал себя с психологией бедняка: бедный Пол — ты жалкий неудачник, ты заслуживал от жизни лучшего. Сквозь его разум я просмотрел газету. Он перевернул страницу. Вчера Алан Шепард совершил свой исторический орбитальный полет, первый в США полет с человеком на борту. «Человек из Соединенных Штатов на высоте 115 миль» — кричали заголовки. «Шепард работает, он передает…».

Я решил заговорить с отцом:

— Что ты думаешь о космическом полете? — спросил я. — Ты слышал передачу?

Он пожал плечами.

— Какого черта? Они все ненормальные. Напрасная трата времени и денег.

«Визит Елизаветы к Папе в Ватикане». Жирный Папа Иоанн похож на откормленного раввина. «Джонсон встречается с азиатскими лидерами по использованию войск США». Он пробежался дальше, пропуская страницы.

«Помощь Голдберга по вопросу ракет». «Кеннеди подписывает билль». Ничто его не привлекает, даже «Кеннеди снижает налог». Он доходит до спортивной хроники. Слабый проблеск интереса. Мад снова делает Керри фаворитом на 87-ом дерби Кентукки. «Янки» против «Ангелов» на открытии серии их трех встреч. На трибунах 21.000 зрителей".

— На кого бы ты поставил на дерби?

Он качает головой.

— Что я знаю о лошадях?

Я понял, что он уже мертв, хотя его сердце еще десяток лет будет биться. Он ни на что не реагировал. Мир его не интересовал.

Я оставил его наедине с собой и вступил в вежливый разговор с матерью.

В следующий четверг ее читательская группа обсуждает "Убить пересмешника", и она хочет знать, читал ли я эту книгу. Я не читал. Чем я занимаюсь?

Смотрел ли какой-нибудь хороший фильм? Я сказал — "Приключение".

Французский? спросила она. Итальянский, ответил я. Она попросила рассказать сюжет и слушала терпеливо, но вряд ли что-нибудь поняла.

— С кем ты ходил? — спросила она. — Ты встречаешься с какой-нибудь хорошей девушкой?

Мой сын холостяк. Ему уже 26, а он все еще не женился. Я обошел щекотливый вопрос с терпением, выработанным в ходе долгого эксперимента.

Извини, Марта. Я не дам тебе внуков, которых ты так ждешь. Ты получишь их от Юдифь, это совсем недолго.

— Мне нужно перевернуть цыпленка, — сказала она и вышла. Я посидел с отцом, но долго этого вынести не смог и вышел в холл. Дверь в комнату Юдифь была приоткрыта. Я заглянул внутрь. Занавески задернуты, в комнате царит тьма, но я коснулся ее разума и обнаружил, что она проснулась и подумывает встать. "Отлично, сделай жест, будь дружелюбным, Дэвид. Тебе же ничего не стоит. Я легонько постучался.

— Привет, это я. Можно войти?

Она сидела, одетая поверх синей пижамы в белый купальный халат с оборочками. Зевает, потягивается. Ее обычно очень узкое лицо слегка припухло после долгого сна. Я привычно проникаю в ее голову и вижу там нечто новое и удивительное. Эротическую инаугурацию моей сестры. Прошлой ночью. Я вижу все: они юркнули в припаркованную машину, подъем возбуждения, неожиданное окончание того, что должно было быть только интерлюдией ласк, спадающие трусики, неуклюжий выбор позы, возня с презервативом, момент последнего сопротивления, уступающий путь вседозволенности, торопливые неопытные пальцы нащупывают истекающую смазкой девственную щель, осторожное неловкое введение, рывок, удивление, что вторжение прошло безболезненно, торопливые движения тел, быстрое извержение у мальчика, вина и разочарование, что все кончилось, а Юдифь осталась неудовлетворенной. Молчаливая поездка домой, а на лицах стыд. В дом, на, цыпочках, хрипло поприветствовать бдительно бодрствующих родителей. Поздний душ. Исследовать и помыть слегка припухшую вульву.

Уснуть нелегко. Долгая бессонница, в которой вспоминается ночное событие: она довольна тем, что вошла в мир женщин и слегка напугана. Нежелание на следующий день подниматься и смотреть миру в лицо, а особенно Полу и Марте. Юдифь, твой секрет для меня не секрет.

— Ну, как ты? — спросил я.

Она тянет, как обычно:

— Спать хочу. Я очень поздно вчера вернулась. А чего ты здесь?

— Заехал взглянуть на свою семью.

— Приятно было встретиться.

— Это не по-дружески, Джуд. Я тебе так неприятен?

— Что ты ко мне пристал, Дэйв?

— Я сказал, что пытаюсь быть общительным. Ты — моя единственная сестра.

Я решил просунуть голову в дверь и поздороваться с тобой.

— Ты так и сделал. Ну и что?

— Ты могла бы рассказать, что ты делала с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Тебя это волнует?

— Если бы не волновало, я бы не спрашивал.

— Конечно, — издевательски произносит она. — Тебя не интересует вся эта чепуха обо мне и о ком-либо, кроме Дэвида Селига, так почему ты притворяешься? Можешь не задавать мне вежливых вопросов. Они у тебя звучат неестественно.

— Ну, держись! — "Не задавайся, сестричка". — Почему ты думаешь, что…

— Разве ты когда-нибудь вспоминаешь обо мне? Я для тебя просто мебель.

Нудная младшая сестра. Неудобство. Ты когда-нибудь говорил со мной? О чем-нибудь? Ты хотя бы знаешь, как называется школа, в которую я хожу? Я для тебя — незнакомка.

— Нет, вовсе нет.

— Что ты знаешь обо мне?

— Много.

— Например?

— Достаточно, Джуд.