Конкурс красоты - Сухбат Афлатуни

В те ночи, когда я была одна, я курила и разглядывала первые морщины, осенними молниями прорезавшие мое лицо. Я отворачивалась от зеркала, курила и хотела к нему. Хотела к нему все сильнее, до боли. Все остальные мои мужчины слипались в один комок, в один безумный хор, тянущий звук Ы. Только этим хором дирижировала уже я сама, пьяная от жажды познания. «Агафангел», шептала я, задыхаясь, «Отец Агафангел…»

Каждое утро я как бы вскользь узнавала о нем. После изгнания из церкви живет в заброшенном монастыре. Возродил общину. Туда стекаются некоторые из ученых, отказавшиеся эмигрировать в университеты Окраин мира. Безумец постригает их в монахи. Там же, в монастыре, скапливаются животные и птицы. Последняя новость: он приступил в постройке сооружения для зверей и птиц.

Наконец, он заметил меня.

Поднялся с креста, сделал пару приседаний, деловито похрустел суставами.

— Зачем ты пришел, Академик?

— Поговорить.

— Говори, — Агафангел поднялся и отошел в конец кельи.

Стал умываться. Мальчик лил из кувшина.

— Итак, Агафангел, ты отказываешься признать, что мы находимся в Центре мира?

Агафангел, умытый, противно причесанный, смотрел на меня.

— У мира нет центра.

— А Земля?

— Земля вращается вокруг Солнца.

— И это, — смеялась я, — говорит служитель культа! Для чего тогда вы судили Галилея, сжигали…

— Судила и сжигала католическая церковь. В православном мире этого не было.

— Только потому, что в православном мире не могли появиться умы, подобные Галилею и Джордано!

Он возражал, но я не слушала. Смотрела на него чистым, прополосканным в ненависти взглядом. Разве важно то, что он говорит? Он не мой. Не мой — значит, немой. Каламбур. Я хорошо освоила игры в слова. Самые азартные игры, в которые играют мужчины: пастухи слов, воины слов, пахари слов.

Вспомнила, как боялась даже выглянуть в детстве из своего теплого мира запахов. Как прижалась животом к вору, переносившему меня через комнату. И первые слова входили в меня, и холод его ладоней долго таял на спине.

И после этого он будет утверждать, что Земля вращается вокруг Солнца? После всего моего самоотречения, бессонниц, болей внизу живота? После четырех абортов во имя прогресса человечества? После десятков взмокших тел, серых на серой простыне, из которых я добывала слова? Для чего я их добывала? Для того, чтоб Земля продолжала сонно наматывать свои круги, как карусельная лошадка с облупившейся краской?

Нет, Агафангел, Земля неподвижно покоится в мировом эфире; все остальное, все эти Солнца, Меркурии и Марсы болтаются где-то сбоку… Для чего тогда они вообще нужны? Читайте Платона, отец Агафангел. Они нужны только для того, чтобы мы, на Земле, могли измерять время. «Возникли Солнце, Луна и пять других светил, именуемых планетами, дабы определять и блюсти числа времени». Но в Центре мира время — вещь не слишком нужная; все настолько заняты разными конкурсами, созерцанием своей внешности и другими видами научной деятельности, что время становится просто ненужным. У человека Центра мира просто нет времени задумываться о времени.

А как вам моя идея о разделении ночи на три стражи, отец Агафангел? Ночь, самое бессмысленное время суток, которое человечество тратило на сон, секс и тупое разглядывание потолка, теперь наполнилось новым содержанием… И каким!

…Сколько влажных от пота ночей я провела когда-то под шелестение настенных часов с птицей, похожей на мою мать. Я лежала в кроватке и ждала. В часах начинало шуршать; я натягивала одеяло на голову. Открывались дверцы; поправив пластмассовую прическу, высовывалась мать. «Ку-ку, почисть зубы! Оставь в покое мою пудру! Сними эту сраную майку, ку-ку!». Повзрослев, я вышвырнула часы в окно. Они протикали еще пару секунд. Мимо проносящихся этажей, мимо окон в маразматических фиалках. И разлетелись прямо перед ногами матери, возвращавшейся с работы. Мать опустилась на корточки и долго смотрела на болтавшуюся кукушку. Клюв у кукушки был раскрыт, в глазках отражалось бескрайнее глупое небо. Мать поднялась, поправила платье, побрела в подъезд. Весь вечер носилась за мной по квартире. Потом вдруг хваталась за голову и начинала куковать.

Теперь, после капитуляции, время было отменено. История закончилась, планеты и звезды стали мелким ночным мусором, исчезающим к утру. Обсерваторию торжественно закрыли, оборудование тихо вывезли на Окраины мира. Туда же уплыли астрономы, которым полгода до этого в воспитательных целях не платили зарплату. Остальные сбежали к Агафангелу и продолжали нелегально изучать небо.

Я поднялась из-за стола.

Агафангел стоял напротив, с еще не высохшей после умывания бородой.

И снова я не могла понять, чем он пахнет. Снова несколько случайных церковных запахов, набегавших, как рябь на воду. Несколько запахов животных и птиц, с которыми он проводил дни, утешая перед дальним плаванием… Не было его собственного запаха. Лишь острый запах мандаринов кусал ноздри.

— Ты все так же не можешь жить без мандаринов? — я подошла к нему, стараясь не смотреть на тяжелый крест на рясе.

— Мандаринов? Я никогда их не ел.

— Ага, рассказывай. От тебя просто несет мандаринами. Просто несет…

Мне стало смешно, я встала и направилась к выходу.

— Нет, я никогда не ел мандаринов… Что там за шум?

С улицы донеслись крики, собачий лай.

— Шум? Все в порядке. Запланированное мероприятие. Ликвидация этого притона зоофилии. Сейчас как раз собачья стража.

Потемнев, он надвинулся на меня, сжимая кулаки. Мягкие бесполезные кулаки.

— Ну, ну! — усмехнулась я. — Смирение, отец Агафангел, больше смирения! Когда шлепнут по левой ягодице, подставь правую… Позволь рабе твоей шлепнуть тебя, святой отец! Ну! Ночь со мной, и я оставлю твой живой уголок в покое… Ха-ха… Отец Агафангел!

Двор был затоплен огнями. Несколько собачьих свор уже разбежалось по кельям, вытаскивая монахов. Остальные окружили сооружение в середине двора и рычали.

— Остановитесь! — закричал Агафангел.

Собаки замерли.

Ну и видок… Помятые, с клочьями шерсти, с запахом крови и кала — и это наши лучшие формирования! Почему все, что должно вызывать прилив патриотизма, всегда пахнет кровью и калом?

Нахмурившись, перевела взгляд на Агафангела.

Он стоял в пляшущем свете огней, ветер разбрасывал его волосы, как солому, как дождь. За ним жались монахи. Сонные и испуганные; один чихал.

— Ну что же вы остановились, отец Агафангел? — спросила я, стараясь встать, чтобы всполохи пламени освещали меня не хуже. — Что же вы замолчали? Ведь от вас ждут только одного… Они ждут чуда, отец Агафангел. Совершите чудо, и все будет в порядке.

«Чудо, чудо», — закивали собачьи морды. Даже в лицах монахов мелькнула подлая искра надежды.

Агафангел стоял неподвижно. Потом направился к сооружению, из которого доносились лай, мычание и хлопанье крыльев.

— А, — объявила я, — понятно! Отец Агафангел собирается продемонстрировать чудо с птицами… Наш чудотворец неоднократно утверждал, что понимает язык птиц и общается с ними. Ну вот, мы сейчас и посмотрим. Вы готовы, отец Агафангел? Публика уже скучает!

Один из монахов, из слабонервных, что-то закричал и замахал кулаками. И тут же исчез под темными спинами нахлынувших на него собак. Нет, все-таки мои стражи не так уж плохи. А сколько сил потребовалось, чтобы сделать их собаками…

— Остановитесь, — повторил Агафангел.

Он уже стоял перед сооружением, напоминавшим огромного деревянного кита.

Собаки подняли окровавленные морды и, пятясь, отошли от лежавшего на земле. Я видела, как вздрогнул Агафангел. Как легкий тик пронесся по его лицу, как когда-то в школе…

— Чуда не будет, — тихо сказал он.

Подувший ветер затрепал пламя, завертел тенями.

— Чуда не будет… То, что вы называете чудом, противоречит законам природы. В вере ничего не противоречит природе, и в природе ничего не противоречит вере. Потому что законы природы неисчерпаемы. Такими их помыслил Творец, мы просто не все еще понимаем… Мы просто еще дети в науке… И вера — единственный путь к взрослости. Ребенок может знать столько же, сколько и взрослый, но он всегда будет требовать чуда… как фокуса. Фокуса! Для ребенка «церковь» и «цирк» — слова однокоренные, да. Только взрослый понимает, что чудес в таком смысле не бывает, что есть вера, чистая вера без расчета на фокус, на подарок под елкой. Вера, незамутненная всем этим… Знающая, что есть законы природы и правила, которые ей не изменить. Потому что, говорил Кант, «вода падает по законам тяжести, и у животных движение при ходьбе также совершается по правилам. Вся природа, собственно, не что иное, как связь явлений по правилам, и нигде нет отсутствия правил…» — Он перевел дыхание. — И эти правила и законы, эти разумные движения воды и правильная ходьба животных и есть чудо, ежесекундное чудо, подкрепляющее веру. Веру. Но не детскую, с дождем из конфет, а взрослую, бескорыстную веру.