Невидимая Россия - Василий Алексеев

— Как? — спросила старушка.

— Нам надо его куда-нибудь спрятать на два-три дня. У меня нельзя, потому что…

— Приведите его к нам, — прервала Надежда Михайловна.

— Я думал о вашем двоюродном брате, он…

— У него неудобно. Приведите к нам…

— Его ищет ГПУ, он убил агента… — сказал Павел.

— Это меня не касается, я и знать этого не хочу, я в ваши дела не вмешиваюсь, — рассердилась старушка. Вы говорите: надо спасти человека, я вам отвечаю: приведите его к нам. Я его в углу за пианино помещу.

Алексей Сергеевич ничего не сказал, но энергично закивал головой в подтверждение слов жены.

— У нас нет другого выхода, — сказал Павел. — Большое вам спасибо.

Прощаясь, он от всей души поцеловал огрубевшую от работы руку Надежды Михайловны.

Подходя к университету, Павел увидел идущего навстречу Григорьева.

— Погоди, не торопись, — сказал парторг, — проводи меня немного.

Молодые люди вошли в Александровский сад и сели на лавочку. От кремлевской стены падала сумрачная тень, в саду было холодно. Лицо Григорьева выглядело так же мрачно, как эта тень, глаза смотрели куда-то мимо Павла, на широком бледном лице отросла рыжеватая щетина. Очевидно Григорьев не брился дня три.

— Вчера было заседание учебной части совместно с профсоюзными, комсомольскими и партийными представителями… Весь идеологически чуждый элемент решено исключить, не допуская до окончания университета.

Сердце Павла болезненно сжалось.

— Многие будут исключены… — Григорьев стал перечислять фамилии. Нахальные Бирюков и Боброва, бедный Миша Каблучков тоже попали в роковой список.

— А я? — спросил Павел.

— А ты остался. — Странное выражение пробежало по лицу Григорьева. — Тебя я отстоял, только смотри — никому ни звука… — В серых глазах вспыхнуло беспокойство. — Мой совет — не попадайся ты пока никому на глаза. Сдай экзамены понезаметнее, сходи к профессорам на дом что ли… а то увидят — вспомнят и сделают какую-нибудь гадость.

Павел сидел понурый и не знал, радоваться или печалиться от выпавшего на его долю счастья.

— Спасибо, — выдавил он, наконец, из себя. Оба встали. Обоим было стыдно.

— Ну, как, в церковь больше не тянет? — спросил Павел.

— В церковь меня не тянет, — вдруг вспылил парторг, — а вот когда посмотрю на карту, на душе легче делается — всё-таки велика наша Россия. Шутка сказать — шестая часть мира! Велика… и будущее у нее большое. Мы умрем, а она жить будет! Прощай… — оборвал сразу Григорьев.

Через несколько дней Кузьмич был отправлен в Сибирь с письмом к брату Григория. Борис и Павел проводили его на поезд.

— А всё-таки это не дело, — сказал Кузьмич на прощание, — момент упускаем. Теперь надо бы начинать террор, а не по Сибирям прятаться… Крепко обнялись. В мутноватых глазах Кузьмича появились слезы.

— Спасибо… помогли. Большое дело на Руси дружба. Ну, не в последний раз видимся… — Кузьмич вошел в вагон, поезд тронулся.

Павел возвращался с вокзала успокоенный. — Одна непосредственная угроза миновала… Тяжело всё время на нервах, — думал он, — надо отдохнуть.

— А вас тут какая-то девушка спрашивала, — сказала жена сапожника, встретив Павла в коридоре. — Она вам записку под дверь сунула.

Странно, — подумал Павел, — кто бы это мог быть?

На полу лежал клочок бумаги. Павел поднял его и прочел:

«Ваня заболел и увезен в больницу. Лена».

Павел тяжело опустился на стул. — Волей-неволей отдыхать придется, — горько размышлял он. — Сорокин арестован! Лена молодец — сразу известила. Неприятно… только что получил такое задание. Да, во всяком случае недели на две прекращу всякое общение с организацией. Отдохну и сдам экзамены.

В течение двух недель Павел отдыхал, если можно вообще отдыхать, ожидая каждую минуту ареста.

Как-то вечером в дверь постучали. — Опять сосед идет сообщить, что жена знает английский, французский и немецкий, — подумал Павел с досадой и недовольным голосом крикнул: «Войдите!».

Вошла Лена.

— Ваню освободили — выпалила Лена прямо с порога.

— Тише, тише… — остановил ее Павел вскакивая.

— Вчера вернулся… — Лена села на стул и сняла шапочку. — Освободили, — сказала она еще и улыбнулась.

— Что рассказывает? — спросил Павел.

— Ничего. Очень измучился… просил передать, что недели две посидит дома, а потом зайдет и обо всём расскажет. — Лена ушла.

Две недели самый скверный срок, — подумал Павел, — обычно при вербовке осведомителей держат две недели… но ничего, как-нибудь разберемся — всё-таки хорошо, что освободили… — повторил Павел. — Надо скорее включаться… — Павел почувствовал прилив нервной энергии. — Может быть разумнее еще выждать, но дело не терпит — такого момента больше не будет; надо его не упустить во что бы то ни стало.

Один чекист был в чине помощника командира взвода, другой рядовой солдат. Помимо их, в качестве свидетеля при обыске, привели наскоро одетого сапожника — он жался к двери и трясся мелкой дрожью от страха и внезапного пробуждения. Павел, кое-как одевшись, сидел на неубранной постели. Помком взвода обыскивал письменный стол, солдат, невзрачный паренек, непрерывно следил за Павлом, не выпуская из рук нагана. Было тихо, шелестели перебираемые бумаги.

Книжку с адресами я уничтожил после ареста Сорокина, больше ничего компрометирующего у меня нет. Могут обратить внимание на специфический подбор книг… — думал Павел.

В дверь постучали. Стоявший около нее сапожник вздрогнул и отодвинулся. Чекист, обыскивающий стол, поднял голову, красноармеец, следивший за Павлом, повернулся и поднял револьвер. Дверь медленно отворилась: «Вы знаете, моя жена знает английский…». При виде красных околышей растратчик, повидимому, сразу отрезвел, потому что дверь мгновенно захлопнулась.

— Кто это? — строго спросил помкомвзвода.

— Пьяница, бывший растратчик, — пролепетал сапожник.

Чекист на минуту задумался. Водворилось напряженное молчание. Затем он опять повернулся к столу и углубился в просмотр конспектов по историческому материализму.

Прошло не менее двух часов. У Павла заболела голова. Помкомвзвода перешел к осмотру комнаты. Книжный шкап он просмотрел поверхностно, зато его заинтересовала стоявшая в углу корзина.

— Ваш отец был священником? — спросил чекист, вынимая серебрянную сахарницу.

— Мой отец был юристом.

— А почему у вас хранятся церковные сосуды?

— Это сахарница.

Чекист с сомнением повертел в руках незнакомый предмет и стал копаться дальше. Бледный, медленный рассвет пополз по окнам.

— Собирайтесь, вы поедете с нами, — сказал помкомвзвода.

Арестовали… наивно было ждать чего-нибудь другого, а всё-таки тяжело. — Павел стал лихорадочно собираться.

Одеяло, подушку, зубной порошок, бритву нельзя, пальто… жаль нет шубы, смена белья…

— Скорее собирайтесь, гражданин Истомин!

Плохая комната, а всё-таки жаль — сколько переговорено и передумано! Надо самому забыть, что я работал в подпольной организации — убедить самого себя, что ни в чем не виноват… Господи, хоть какая-нибудь родная душа посочувствовала бы! Нечего слюни распускать. Надо самого себя сразу расстрелять, как говорил Борис. Интересно, взяли его или нет?

На улице рассвет чувствовался больше, чем в освещенной комнате. Тянуло холодом. Никого прохожих. Постояли… — Где же черный ворон? Ах, ты ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной?

В конце переулка показался грузовик. Ближе, ближе…

Счастливые люди — куда-то едут, свободные… Грузовик подъехал и остановился. В кузове стояли два солдата в фуражках с синим верхом и малиновым околышем, из-за стенок кузова высовывались чьи-то головы.

— Садись! — сказал чекист.

Вот тебе и позавидовал! Любопытно, как четко работает сознание — каждую деталь отмечает.

Павел бросил в машину одеяло, влез сам и сел на дно. В противоположном углу сидел типичный интеллигент в поношенной шляпе, пенснэ на птичьем носу и черной крылатке, растерянно смотря в одну точку. В другом углу сидел маленький круглый человечек с задорно вздернутым носом. — Похож на артиста-комика… — решил Павел. В середине, спиной к шоферскому окошечку, на самых удобных местах устроились два краснорожих парня. Лица у парней были полупьяные, глаза закрыты — они дремали.

Очевидно растратчики кооператоры…

Автомобиль тронулся. Остро реагирующее до сих пор сознание вдруг отказало, как бы выключилось. Павел не мог потом вспомнить, как он проехал город. Автомобиль сходу завернул в узкий проезд между двумя высокими стенами и остановился у тяжелых ворот. Все слезли. Сознание заработало с прежней четкостью. Большое, полное людей помещение имело полукруглый потолок, у стен — вокзального типа лавки. С каждой стороны по нескольку дверей. Справа от входа нечто, напоминавшее прилавок, оттуда раздавался звон серебряной монеты. Червонец падал. Мелкая монета, имевшая некоторое количество серебра, стала исчезать из обращения. ГПУ приняло свои меры… За серебро попадали, главным образом, священники и старосты церквей, не успевшие почему-либо сдать в банк кружечный сбор. Предлог для ареста и ссылки был удобный — брали не за религию, а за серебряную монету.