Украшения строптивых - Арсений Миронов

Я покосился на юного Соловейку — тот, тяжело дыша, повалился задницей на камень и извлек из-за пазухи… гусли! Поспешно закатал рукава грязной сорочки, опустил пухлые ручки на струны, и —

…О ветер-ветрило!Спеши, господине, насильно веяти…

Удивительно, как быстро отозвалось пещерное эхо на нежный переплеск бояновых струн… Звучки рокотнули тихо, как россыпь бубенцов в дремучей траве — но гул все сильнее, и звон нарастает, и эхо рокочет и стонет в ответ… Я поежился — пронизывающий ветер потянул из черной глубины…

О ветер-ветрило!Лети, по ковылю вой вражия развей!

Дальше я не расслышал. Ветер ревел в голос, как раненый зверь. Витязи, пригибая головы, вцепились в стены — плащи оглушительно хлопают, и бешеный вихрь срывает перья и бунчуки, мгновенно унося цветные обрывки прочь в темноту… Гаснут факелы, пуская по ветру черные хвосты дыма… мутно-желтое пятно медленно ползет над обрывом — это фея Моргана: медные волосы разметались по золоту вихрящихся одежд…

— Проклятие… холопы… остановить… — долетел слабый звон ее голоса. — Не вихрь, а солнце! Пойте о солнце, полоумные вещуны!

Ветер на мгновение застыл в воздухе — и с легким хлопком растворился в холодных завертях тишины. Витязи едва не попадали с ног: с шумом покатились с обрыва камни.

— Извиняюсь… — сказал Славейко, боязливо вжимая голову в плечи. — Забылся. Не гневайтесь, добрая господарка. Зараз будет вам солнце.

— Тебе стоит поторопиться, дружище, — не выдержал я, высовывая голову из бочки. Слепой боян не мог видеть эти подвижные тени, просквозившие туманистую муть вдали. Опять банши. Сейчас налетят и покоцают… Если юный баюн не успеет соорудить «Fireball» помощнее, можно смело надевать новенький кружевной саван, падать на спину, сучить ножками и кричать: «О-го-го!»[39]

О светлое и тресветлое солнце!Всем ты тепло и красно сияеши…

Сначала показалось, что Славейко разжег маленькую масляную лампу: пятнышко света, трепетно мигая, прожгло полумрак и повисло в полуметре от каменного пола. На холодные плиты упал, быстро расширяясь, дрожащий круг бледного света — мгновенно высвечивая мелкий рисунок морщин да трещин на каменных плитах. Теплые блики, весело перемигиваясь, заискрились на чешуйках доспехов. Все ярче светлое облачко плазмы — легкие оранжевые волны скользят по Маринкиной парандже, и верхняя часть ее лица под капюшоном желтеет в полумраке, как пергаментная маска. Даже латники, привыкшие к боевой магии, восхищенно перешептываются: от пламенного пятнышка ощутимо жарит огнем, как от печки! Но нет — это не факел в руках молодого бояна; его пальцы по-прежнему тихо скользят по струнам. Блаженно сожмурясь, парень смотрит в сторону…

О светлое и тресветлое солнце!Протяни лучи свои на полки вражия гады…

Славейкино солнышко было плоское и изжелта-бледное. Неправильной формы — яйцевидный клубок нагретого газа: внутри солнечного пузыря мутно перекатываются, огнисто закипая, какие-то оранжевые, розовые сгустки энергии. И светлеет вокруг: медленно, словно выступая по очереди из мрака, прожелтели граненые основания гигантских базальтовых колонн, упертых в невидимые своды пещеры… Попадая в круг света, ожили и задрожали на стенах серебристые рудные прожилки, засуетились, разбегаясь по щелям, какие-то пауки да мокрицы. Теперь совсем отчетливо виден обрыв: мы стоим, оказывается, на небольшой площадке, нависшей над подземным озером на высоте пятого этажа. Bay! Моя бочка всего в двух шагах от края!

Латники с серыми от каменной пыли лицами, жмурясь, попятились… Огненный клубок шаровой молнии раздулся до размеров детского воздушного пузыря и тихо поплыл вдоль оледенелой каменной стены.

— Быстрее, быстрее, — сладко зашептала Потравница, приближаясь. Протянула тонкую черную руку: огненный шарик мягко скользнул ей в ладонь, как пузырь с теплой водой! Искусственное солнышко словно прилипло к этой ладони — даже изменило цвет: из солнечного золота в платиновую лунь. Жуть… пальцы Потравницы, прилипшие к поверхности шара, насквозь лучатся розовым светом: просвечивает быстрая кровь и хрупкие птичьи кости.

— Хорошо, хорошо! — шепчет Маринка. — Восхитительное, настоящее золотое яблоко богини Идунн… Теперь мне нужно второе. Твоя очередь колдовать, великий Штефан! Запевай свою песню, зажигай еще одно солнце — да погрознее, покрупнее!

Визжащие вилы-босоркани совсем близко. Собираются в стаю, виясь над водой, вспенивая желтые брызги и визжа, словно боевые обезьяны воинственного бога Раджпахмурти перед атакой.

— Братишка… А что нужно делать, чтобы зажечь такое солнышко? — тихо спросил я Славейку. Он сидит рядом — Потравница не услышит…

— Да дурное-то дело нехитрое… — выдохнул Славейко, отдуваясь и отирая пот с горячего лба (я с ужасом заметил, что кожа на его лице облупилась, как от солнечного ожога). — Вдохни побольше запаха и пой про солнце… Оно и возникнет.

— Запаха? — быстро переспросил я.

— Ага… Чуешь? — Слепой парнишка шумно втянул носом воздух и заулыбался. — Это смрад горного любистока, что растет в подземных пещерах Траяна. Мой дед называл его «дохновенной травой». Дед говорил, что только этот запах оживляет вещуньи мечты. Без него — мертвы наши песни.

Славейко говорил еще что-то, но я и так все понял. Уже вдохнул этот восхитительный аромат меда и горячего металла, легкую взвесь серебристой морской соли и сухой горчичной пыли фиванских пирамид, громокипящую смесь пурпурного сока мандрагоры и скользкого пряного имбиря… Так пахнет медвяное млеко вальгальской козы Хейдрун, смешанное со слюной юной красавицы Гуннлед. Я и раньше чуял его, принимая за тяжелый дух гнилого подземного моря. Но теперь — чувствуя, как сухо покалывает в дрожащих ноздрях — вполне узнал его, этот аромат. Любеке. Аленький цветок поэтов и волшебников. Он пахнет внутренностями любимой женщины, вообразил бы Набоков. Имеет вкус казацкого сыра, яванского рома и сожженных писем, утверждал бы Пушкин. Отдает зеленым порохом, сохнущими чернилами и окалиной на каминной кочерге, писал Бунин. Космической пылью пополам с дешевой пудрой танцовщицы Ля Галетт, признавался Лотрек. В нем тягучая сладость масла из раздавленных облепиховых зерен, жидкое золото в глазах молодой легавой суки на низкой стойке. Мерзость тщеславия и горечь ранней паранойи, липкий пот Пегаса и сладкая губная помада его, Пегаса, прародительницы — медузы Горгоны. Аленький любекс, горный сельдерей… Невидимая пыльца вызывает приступ горячего и сладострастного вдохновения. «Обыватель грез» — так называли его друиды в ролевой игре «Betrayal in Kharkov». «Эликсир вдохновения» — неточно определяли некромансеры из игры «Мандат Поднебесья». «Фебова навь» — уточняли средневековые алхимики, соскабливая драгоценные пылинки с усиков редчайшего трехсотлетнего мотылька, пойманного мавританскими пиратами у подножия Геркулесовых столпов.

Я знал о магии любекса из компьютерных игр. Нечего бояться! Сделал вдох и задержал в груди горячо искрящую многоцветную патоку запаха: теперь надо петь, петь о солнце. Как на грех, ничего не помнится… Придется наспех самому сочинять.

Солнышко… э-э… типа… ясное!Ты типа светишь, но не греешь…

Я пропел это низким голосом и с любопытством огляделся. Никакого эффекта. Попробуем еще:

…Светишь типа светишь,Но не греешь вообще типа того.

Нет, на поэзию не похоже. Неудивительно, что любекс не срабатывает. Маринка злится, смотрит косо — и вилы приближаются!

Солнце восходит над речкой Хуанхэ,Китайцы на работу идут…

Глупо, конечно. Эту песенку я слышал в пионерском лагере десять лет назад. Не успел допеть — в ужасе вытаращил глаза, наблюдая, как бледные тени китайцев проступают на фоне каменных стен. Китайцы были трепетные, как отражение в желтой речной воде. Стриженые, в мышастых гимнастерках и с цитатниками в нагрудных карманах. Еще не вполне живые, но, скажем так, стремящиеся к бытию… Тощие фигурки на фоне желтушного троцкистского солнышка…

Нет, не годится, понял я — и китайцы вмиг растворились без следа: восточное солнце болезненно мигнуло и погасло. Снова вдох — ура, вспомнил:

Ночь пройдет, наступит утро ясное!Знаю: счастье нас с тобой ждет!Ночь пройдет, пройдет пора ненастная —Со-олнце взойде-о-от!

Откуда мелькнул в мозгу обрывок детской песенки? Ура! В воздухе радостно нарисовался двухметровый силуэт персонажа в красном хипповском свитере и советских джинсах, и я вздрогнул: Бремлинские музыканты! Так и есть: рядом с трубадуром возникла, вертясь как новогодняя сосулька, юная принцесса в откровенной мини-юбке и с короной на опергидроленном темени.