Trip - Дмитрий Факофский

Есть еще новый запах, который я ощутил лишь сегодня, это запах гниющего мяса, будто какое-то животное умерло и его оставили разлагаться на молекулы именно здесь. Этот запах противно-сладкий. Потом я узнаю, что это была мертвая кошка, которая застряла в мусоропроводе, она там подохла, а потом ее там жрали более мелкие живые существа, наподобие трупных червей. Осторожно шагаю к лифту, стараясь не вступить только что начищенными ботинками в лужу блевотины, и обходя спящего здесь бомжа деда Ивана. Как рассказывает Грек, со слов хозяйки квартиры что мы снимаем, дед Иван живет здесь уже по крайней мере десять лет. Это место на шестом этаже стало для него отчим домом, он к тому же стал обычной фигурой здесь, как будто слился с побитыми стенами, тьмой и грязным полом. Он вместе с ними составляет часть интерьера нашего парадняка.

Дед Иван сладко и крепко спит — дождь действует на него как колыбельная. И он счастливый человек, можно сказать это точно, может даже более счастливый чем я, если такое возможно. Никто не знает, сколько деду Ивану лет. Его возраст колеблется между сорока и шестьюдесятью годами. Вызываю лифт и жду его около минуты. Захожу в середину с мыслями, доеду ли я к месту моего назначения — к первому этажу? Или этот старый гроб наконец оборвется с проводов и похоронит меня под своими обломками? С радостью выбегаю из темноты парадняка на улице и попадаю под дождик, который с течением времени становится все слабее и слабее. Вдыхаю полные легкие воздуха киевской окраины вместе с каплями дождя и водой, которая стоит в воздухе паром. Над землей стоит туман, поэтому, если смотреть очень далеко, то видишь лишь очертание вещей, а не сами вещи. Перебегаю дорогу, не боясь того, что из тумана может выехать автобус и сбить меня. Я не боюсь смерти, ее незачем бояться — это логично. Смерть сама придет тогда, когда захочет, и тебя об этом спрашивать не будет. Поэтому, надо быть всегда готовым к ней и встретить ее с улыбкой на лице и сказать: «Привет, дорогая». А потом, после того как тебя похоронят, твои близкие и друзья будут пить пиво и есть творожный пирог и вспоминать каким замечательным человеком ты был, пусть ты и был в своей жизни полным дерьмом, то не важно, все равно о тебе будут говорить как про замечательного человека. А потом, по мере того как все будут напиваться пивом и водкой, разговоры все менее будут касаться тебя, а перейдут в обычный русло — о погоде, политике, футболе. Такая человеческая натура, и это чудесно. На следующий день о тебе все забудут и будут вспоминать лишь дважды в год — в день твоего рождения и смерти, да и то не всегда. И это будет чудесно, так как человек не должен корить себя за то, в чем он не виноват, например, в твоей смерти, и люди не должны делать из тебя культ, когда уже от тебя остались лишь кости. Неужели вам не кажется это бессмысленным? Все эти кладбища, все это культивирование мертвых, надо просто помнить имя человека, а не создавать из этого какое-то тупое шоу.

Еще более удивляет меня стремления людей жить вечно. А вы думали, зачем вам это нужно? Что вы будете делать тогда, когда уже все переделаете? Вам не надоест вечная борьба, которой есть жизнь? Каждый день видеть отвратительные тебе лица, перечитывать одни и те же книги, слышать те же шутки, делать запрограммировано одно и тоже. Что за глупые желания! И это вместо того, чтобы мечтать о том, чтобы тихо и спокойно умереть, чтобы закончить эту борьбу с жизнью. Это похоже на то, как если бы солдат сидел в окопе под дождем пуль и мечтал о том, чтобы это длилось всегда. Это является естественным для молодых, они еще романтики и мечтают о вечной жизни, мечтают о том, что вечно будут любить (наверное, подразумевая под словом «любовь» слово «секс») и создавать. Но что они собираются создавать, остается неизвестным.

В то же время, люди старшего поколения, а именно те, которые закончили с работой и вышли на пенсию и сидят дома перед ТиВи, ждут смерти, ждут ее с нетерпением и с радостью принимают ее. Это объясняется тем, что эти люди увидели, что овеянная мечтами их любовь состоит в сексе, который со временем заменяется на мастурбацию, так как человек всегда стремится к чему-то новому и любой секс со временем надоедает, а так процесс творения состоит в том, что они весь день работали, потом приходили домой и набивали свою утробу и смотрели тупой ТиВи, старались разговаривать об умных вещах, хотя это и не очень у них выходило. На протяжении всей жизни они ограничивали себя во многих вещах и накапливали деньги: на старость и детям. Как потом оказалось, после того как они вышли на пенсию, деньги уже стали им не нужны, так как уже хуи не стояли, ноги не ходили, глаза не видели да и желудок работал плохо, а у детей их была такая же психология, что и у них. Поэтому люди этого, прожившего, поколения делали по крайней мере два вывода: жизнь — бессмысленная вещь, а деньги (которые также являются бессмыслицей) стимулируют человека жить и не позволяют раньше времени осознать то, что жизнь есть бессмыслица. Много кто из них покончил бы с жизнью самостоятельно, но человек — слабое и трусливое существо.

Я уже стою на остановке и жду свой девяносто второй автобус. А вот и он, почти пустой, так как это его вторая остановка и народ набиться еще не успел. Я сажусь и покупаю себе билет, что позволяет мне избежать встречи с контролерами, которые довольно злые на этом маршруте и могут набить морду каждому, кто не имеет при себе билета.

2

Сижу и смотрю в окно и на людей. Люди заходят на каждой остановке и для меня они как книги, которые я обожаю читать. В каждом человеке я читаю трагедию и комедию, целую кучу чувств и мыслей. Смотрю на каждого человека очень внимательно, изучаю его, читаю его. Некоторые люди замечают мой взгляд и нервничают: люди — довольно нервные существа, некоторым это даже не приятно и их это бесит. Глупые, беситься из-за такой ерунды, когда можно наслаждаться, при желании, всем: дождем, тучами, загазованным воздухом, серыми домами и грязью, которая липнет к твоим ботинкам, которые ты только что начистил. Автобус останавливается на своей конечной остановке и я выхожу. Здесь дождь уже не идет, но воздух наполнен им, да и лужи напоминают о том, что он еще был недавно. Заскакиваю в метро, по дороге бросая калеке-карлику без ног и отростками вместо рук, десять копеек. Пусть он тоже порадуется, мне приятно отдавать свое счастье, делиться им, так как я такой счастливый и у меня его так много, что я могу просто разорваться на куски от него. У него на каждой руке лишь по два пальца, но он крепко хватает ими деньги и лыбится мне губами — зубов у него нет. Этот калека-карлик омерзителен. Я раз видел, как он полз к противоположной стене за своей тарелкой супа. Он становился на все четыре конечности, как собака, я так хотел ему въебать с ноги, чтобы он на хуй отлетел на место, но удержался. Около урода, всегда околачивается крыша, мальчишки-беспризорники, которых ставят непосредственно братки, которые контролируют нищих в этом районе. Я один раз уже пропалился так. Мы шли с одним кексом уже набуханные и увидели придурка, ну типа дауна, он всякие рожи корчил, ну я взял ему и въебал ногой по яйцам, тут, как из-под земли, появились какие-то бомжи, которые типа его охраняют, четыре чела, ну и начали нас валить. От них пиздец как дерьмом воняет, даже бить такую тварь неприятно. Я потом отмывался два дня дома после этого дерьма. В метро люди выглядят немножко бодрее, чем в автобусе. Они читают газеты, книги и рекламные объявления. А я читаю их. Все блин отмороженные, сипец. Читают свои факин бумажки, хоть бы кто улыбнулся.

Ехать мне до станции метро Крещатик, довольно много ехать, поэтому у меня есть много времени. Замечаю маленькую девочку в розовой куртке, она едет вместе с мамой — толстой безобразной теткой. Девочка напевает песенку из мультфильма о трех котятах, я смотрю на нее и радуюсь, а еще надеюсь на то, что когда эта девочка станет большой, то она не будет такой безобразной как ее мамочка. Я улыбаюсь девочке, а она улыбается мне. Мы излучаем счастья будто радий радиацию, к сожалению мы не можем так легко заражать радостью, как радий заражает радиацией.

Вот и моя станция, приехал. Выхожу из метро, поднимаюсь на экскалаторе, слушаю музыку, которая играет здесь всегда и будет играть и после нас. Вкусы у работников метрополитена не меняются. До суда еще надо идти пешком. Солнце уже стоит высоко и понемногу пробивается сквозь тучи, которые еще недавно плакали дождем. Иду, осторожно ступая на желтые и красные листья. Они такие красивые и символичные. Все в нашей жизни состоит из символов: каждый листочек, каждая капля дождя, каждая старая газета в канаве. И эти символы, как и людей, которые являются также символами, можно читать, главное научиться этому и хотеть этого. Я будто очарованный останавливаюсь, так как увидел лист упавший с какого-то дерева. Для многих из людей, которые спешат по своим делам, это обычным листочек, для меня — нет. Поднимаю его и смотрю на него: немножко уже подгнивший, желтого цвета с красными и черными вкраплениями, на нем капли дождя и кусочки грязи. Читаю в нем жизнь, которая понемногу угасает, но еще есть, есть как надежда. Затихающая жизнь в мире мертвых. Когда-то этот листочек был зеленым и живым, висел на своем дереве, смотрел на этот мертвый мир и грустил. Может это печаль его убила, а не осень? Осторожно, будто ребенка, кладу его на то место, откуда взял. Иду дальше и думаю о нем еще долго.