Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4. - Мурасаки Сикибу

— Я готов вечно говорить о вашей сестре, но сегодня это не совсем уместно… — сказал Тюнагон и поспешил перевести разговор на другое. — В самом непродолжительном времени я перееду и буду жить рядом с вами. Так что можете обращаться ко мне, как говорится, «и в полночь, и на рассвете», я всегда к вашим услугам. Мне хотелось бы принимать участие во всем, что вас касается, пока я не уйду из этого мира. Надеюсь, вы не станете возражать? Впрочем, в чужую душу проникнуть трудно, возможно, вы сочтете мои слова оскорбительными…

— Мне так тяжело покидать родное жилище! — ответила Нака-но кими. — А теперь еще и вы говорите, что скоро переедете… Все это повергает меня в совершенное отчаяние. Вы должны извинить меня.

Она говорила тихим, прерывающимся голосом и была так трогательно-беспомощна, что показалась Тюнагону истинным подобием Оои-кими, и он не преминул попенять себе за поспешность, с которой отдал младшую сестру другому. Но, увы, теперь тщетно было и помышлять… И Тюнагон не стал напоминать ей о той давней ночи. Можно было вообразить, что он вообще забыл о ней — так сдержанно, с такой милой простотой беседовал он с Нака-но кими.

Растущая возле дома красная слива яркостью лепестков и чудесным ароматом пробуждала в душе томительные воспоминания. Соловей, словно не в силах расстаться с цветами, пел и пел не смолкая. Право, «такая ль весна…»? (440). Мысли устремлялись к прошлому, и речи были печальны. Внезапный порыв ветра принес аромат сливовых цветов, и он соединился с тончайшим благоуханием, исходившим от платья гостя… Даже цветы померанца не могли бы столь живо напомнить о прошлом (103).

«Сестра так любила эту сливу, — подумала Нака-но кими. — Когда ей становилось скучно или тоскливо, она всегда смотрела на нее, и ей делалось легче». И, не имея сил справиться с волнением, Нака-но кими сказала:

— Больше никтоЛюбоваться не будет цветамиВ этой горной глуши.Лишь аромат лепестковВдруг напомнит о прошлом.

Ее слабый голосок звучал еле слышно, готовый оборваться.

— Благоуханна по-прежнемуСлива, которой однаждыРукав мой коснулся.Но, увы, не в моем садуВрастут ее корни в землю (441),—

тихо ответил Тюнагон. Слезы потоком струились по его щекам.

— Надеюсь, что мы и впредь сможем иногда беседовать с вами, — только и сказал он на прощание и, призвав к себе дам, отдал им последние распоряжения. В доме должен был остаться тот самый бородатый сторож и несколько слуг. Управители расположенных поблизости владений Тюнагона получили указание следить за тем, чтобы они ни в чем не испытывали нужды.

Госпожа Бэн наотрез отказалась переезжать в столицу.

— Я не ожидала, что моя жизнь окажется такой долгой, — заявила она. — Не могу сказать, чтобы меня это радовало. К тому же многие сочтут мое присутствие недобрым предзнаменованием. Вряд ли стоит напоминать людям, что я еще жива.

Тюнагон упорствовал в своем желании встретиться с ней, и она принуждена была согласиться. Не так давно эта особа переменила обличье, и он был растроган, увидев ее. Как обычно, они говорили о прошлом.

— Я буду иногда приезжать сюда, — сказал Тюнагон. — Меня очень огорчало, что здесь не останется никого из близких мне людей, поэтому, признаюсь, ваше решение не столько печалит меня, сколько радует.

Тут голос изменил ему, и он заплакал.

— Увы, чем ненавистнее жизнь, тем труднее расстаться с ней, — жаловалась Бэн. — О, для чего госпожа оставила меня в этом мире? Я хорошо понимаю, каким бременем отягощаю душу, и все же не могу не сетовать «на весь этот унылый мир…» (319).

Разумеется, Тюнагон употребил все усилия, чтобы ее утешить, как ни бессмысленны были порой ее жалобы…

За последние годы госпожа Бэн сильно состарилась, но, после того как были подстрижены ее некогда прекрасные волосы, лицо ее очень изменилось и даже немного помолодело.

Сердце Тюнагона снова сжалось от тоски по ушедшей. «Зачем не позволил я ей надеть монашеское платье? — спрашивал он себя. — Может быть, это продлило бы ее жизнь?»

Он невольно позавидовал сидевшей перед ним женщине и, отодвинув в сторону занавес, принялся ласково расспрашивать ее. Несмотря на старческую расслабленность, Бэн держалась с достоинством. Ее черты отличались благородным изяществом, и многое говорило за то, что когда-то она была весьма незаурядной особой.

— Слезы моиТекут полноводной рекою.О, почемуВ эту реку не бросилась я,Не ушла за тобою вослед?..—

говорит она, еле сдерживая подступающие к горлу рыдания.

— Боюсь, что таким образом вы лишь еще больше обременили бы свою душу, — отвечает Тюнагон, — а другой берег[17] так и остался бы для вас недосягаемым. На полпути погрузиться на дно — подумайте, стоит ли подвергать себя такой опасности? Ведь все в мире тщетно.

Река слез глубока,Но вряд ли, в нее погрузившись,Покой обретешь.Волны тоски, набегая,И на миг не дадут забыться…

В каком из миров смогу я хоть немного утешиться? — спрашивает Тюнагон, хотя и понимает, что надеяться больше не на что.

Возвращаться в столицу ему не хотелось, и он долго сидел, погруженный в глубокую задумчивость. Однако скоро стемнело, и, опасаясь, что подобный «ночлег в пути» возбудит подозрения, Тюнагон уехал.

Почти ничего не видя от слез, Бэн передала остальным дамам свой разговор с гостем. Горе ее было безутешно.

Между тем в доме шли последние приготовления к переезду: прислужницы, охваченные радостным нетерпением, что-то дошивали поспешно, наряжались и прихорашивались, забывая о том, сколь нелепы в праздничных платьях их согбенные фигуры. Бэн в своем строгом монашеском облачении составляла с ними резкую противоположность.

— Все платья кроят,В дорогу готовясь поспешно,А в бухте РукавРукава одинокой рыбачкиОт соленых промокли брызг,—

говорит она, вздыхая.

— Платье твоеПоблекло от брызг соленых.Но ведь и яКачаюсь в волнах, и мои рукаваВряд ли ярче твоих,—

отвечает Нака-но кими. — Не верится, что задержусь там надолго. Легко может статься, что пройдет совсем немного времени, и, повинуясь обстоятельствам… Так, скорее всего я вернусь сюда и мы снова встретимся. И все же я предпочла бы вовсе не расставаться с вами. Вам будет здесь слишком одиноко. Впрочем, люди, принявшие постриг, далеко не всегда порывают все связи с миром, надеюсь, что хотя бы иногда…

Нака-но кими оставила Бэн большую часть утвари, которой пользовалась когда-то Ооикими, все то, что могло пригодиться монахине.

— По-моему, вы гораздо более других горюете об ушедшей, — ласково сказала она. — Возможно, вас связывают с ней давние узы. Так или иначе, за это время вы стали мне особенно близки.

Бэн зарыдала безутешно, словно брошенное матерью дитя.

Скоро вещи были уложены, покои убраны, а кареты поданы к галерее. Прибыли и передовые — в большинстве своем лица Четвертого и Пятого рангов. Принц хотел приехать за Нака-но кими сам, но тогда вряд ли удалось бы обойтись без огласки, и он отказался от этой мысли.

Тюнагон тоже прислал передовых. Принц Хёбукё взял на себя общие приготовления, а Тюнагон позаботился о мелочах.

— Скоро совсем стемнеет, — торопили Нака-но кими прислужницы, да и люди, приехавшие из столицы, начинали выказывать нетерпение, а она все не могла решиться. «Куда же меня повезут?» — думала она, жалобно вздыхая. Дама по прозванию Таю, садясь в карету, сказала:

— Как счастлива я,Что сумела дожить-дождатьсяУдачной волны!А если б решилась броситьсяВ унылую реку Удзи…

Нака-но кими с неприязнью посмотрела на ее сияющее лицо. «Бэн никогда бы так не сказала!» — невольно подумала она. А вот какую песню сложила другая прислужница:

— До сих пор не могуЗабыть о той, что ушла,Стенаю в тоске,Но в этот счастливый деньВ сердце моем лишь радость.

Обе дамы давно служили в доме Восьмого принца и, казалось, были преданы Ооикими. Неужели можно так быстро забыть?.. Неприятно пораженная тем, что они старательно избегали всяких упоминаний о покойной, Нака-но кими не стала им отвечать.

Они ехали долго, и Нака-но кими впервые увидела, сколь опасны горные тропы. Теперь она поняла, почему принц редко навещал ее, и пожалела, что обращалась с ним так сурово.

Скоро на небо выплыла семидневная луна, такая прекрасная в легкой, призрачной дымке… Измученная тяготами непривычно долгого пути и собственными думами, Нака-но кими сказала: