Философский камень. Книга 2 - Сергей Сартаков.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вериго это заметил. Поднялся из-за стола, посоветовал и Тимофею немного размяться. Подвел его к окну, из которого открывался вид на узенький переулок, густо припорошенный опавшей с деревьев листвой. Мальчишки ее сгребали в кучи, прыгали на них с разбегу, и сухие листья, словно птички, веселой стайкой взлетали вверх.
— Вот она, счастливая пора жизни человеческой, — вполголоса проговорил Вериго, словно бы обращаясь к самому себе. — А кто может угадать, что этих мальчишек ожидает через десять там или пятнадцать лет? И каждого вообще что ожидает?
— Неделю тому назад я не знал, что меня даже через несколько минут ожидает. Но теперь я знаю, что меня ожидает через десять лет, — сказал Тимофей.
— Это мне нравится. — Вериго быстро повернулся к нему, спросил, как всегда, очень мягко: — Любопытно, что же вас ожидает, Бурмакин?
— Через десять лет я буду командовать полком.
Тимофей это выговорил уже совершенно ровным, спокойным голосом, так убежденно, как он мог бы сказать в обычной обстановке о чем-то совершенно бесспорном своему очень близкому другу. Вериго одобрительно кивнул головой: этот молодой человек, курсант, не хочет и думать о том, что его ведь могут ожидать и десять лет лишения свободы. И сам опять уставился в окно, наблюдая за шумливой возней мальчишек. Так, почти касаясь плечами друг друга и каждый размышляя о своем, они постояли еще некоторое время. Потом Вериго вернулся к столу, позвал Тимофея, предложил ему сесть и закончить свои показания.
Но прежде чём приступить к записи, он поинтересовался еще:
— Бурмакин, вы заявили в начале допроса, что не женаты. Ну, а… невеста у вас есть?
Кровь прилила к щекам Тимофея. Назвать Людмилу? Это, может быть, потом даст ему возможность видеться с нею. Он ей обещал свою поддержку во всем. Теперь, наоборот, ему нужна поддержка. Но он ведь не хотел, не должен впутывать Людмилу! К тому же как можно без ее согласия назвать девушку своей невестой? Хотя на самом деле это так. И он навсегда поклялся перед собственной совестью говорить только правду. Но разве в простых и коротких словах все это объяснишь следователю, у которого при всем его доброжелательстве есть и какие-то свои служебные цели? Все-таки разговор у них складывается далеко не на равных.
Тимофей медлил с ответом.
— Понимаю, — сказал Вериго. Вы не хотите упоминать ее имени. Это ваше право. И я на месте вашей невесты гордился бы таким женихом. Но если свидетельства девушки, следствию пока неизвестной, вам в чем-то могут оказаться полезными, не ожидайте моих напоминаний, Бурмакин, назовите ее сами…
Теперь Тимофею, когда он подошел к подробностям: той страшной ночи, рассказывать стало труднее. Очень тщательно подбирая каждое слово, он все же боялся, что как-то. косвенно может назвать Людмилу. А лгать, было непереносимо…
И это Вериго, по-видимому, хорошо понимал. Он не задавал трудных вопросов, но временами бросал столь испытующие взгляды, что Тимофею делалось, неловко и кровь снова жарко приливала к щекам.
— Все? — спросил Вериго, приподнимая перо над бумагой.
— Да, — подтвердил Тимофей.
И следователь поставил точку.
— Прочитайте внимательно и подпишите каждую страницу, — сказал он.
Записи были сделаны сжато, но точно повторяли рассказ Тимофея. И, более того, саму тональность его рассказа…
Он читал и не находил повода хотя бы для малейшего возражения. Это были показания обвиняемого, который, в свою очередь, обвинял жертву покушения, а не оправдывался. Только одно коробило, и даже оскорбляло Тимофея — это фамилия Петунии, которая везде звучала с оттенком ее подлинности, а фамилия Куцеволов писалась с непременным добавлением «якобы», «по словам» и так далее.
Но спорить по таким частностям сейчас не имело смысла, весь ход следствия должен был стать спором: Петунии или Куцеволов? Тимофей подписал каждую страницу, чувствуя, как страшно он все-таки устал за этот первый долгий день допроса. Неужели их, таких дней, впереди будет много?
Вериго принял от него подписанные листы, вложил в «дело». Потянулся было к кнопке электрического. звонка, чтобы вызвать конвой, но опустил руку.
— Есть вопросы, Бурмакин?
— Вы мне верите?… — Тимофей не мог выговорить «гражданин следователь». Не мог потому, что не привык произносить эти слова, и еще потому, что видел перед собой товарища следователя.:
— Моему сыну было как раз столько лет, сколько и вам, Бурмакин, когда его расстреляли петлюровцы, — сказал Вериго. И лицо его стало строгим, печальным. — Выполняя очень ответственное, опасное поручение штаба нашей армии, он попался к ним в лапы. Пытки, истязания. Но он умер достойно. Не осквернил подлостью своего имени, звания бойца Красной Армии, знамени, под которым сражался. Мне не хочется, чтобы еще один честный юноша был отдан теперь уже теням прошлого. Я вам верю. Но вы, Бурмакин, возможно, боретесь лишь, с тенью. А тени, как известно, неуловимы, они неосязаемы, их не поставишь к стенке и не расстреляешь, как это сделали петлюровцы с моим сыном.
— Расстрелять того, от кого падает тень!
— Вот в этом вы и обвиняетесь, Бурмакин. Читали ли вы «Гамлета»? Датский принц, мысленно воскликнув: «Короля!» — сквозь занавеску шпагой пронзил Полония.
— Я «Гамлета» не читал. Но там, на рельсах, со мной был Куцеволов.
— Хорошо. — Вериго нажал кнопку звонка. — Не знаю, когда я снова вас вызову на допрос. Вероятнее всего, лишь после того, как даст свои показания Петунии. Если он сможет их дать.
И пока конвойные входили, громыхая по каменному полу тяжелыми сапогами, торопливо добавил:
— Постараюсь, Бурмакин, долго вас не держать под замком. Только бы выжил, поправился, обрел дар речи Петунии.
Конвойные встали по бокам Тимофея, и он даже не успел ответить Вериго словами благодарности.
3
Потом началась для него томительная и невыносимо длинная полоса бездейственных дней. Вериго его не вызывал. Тимофей ничего не знал о том, что происходит за стенами камеры. Он надеялся, что, может быть, пробьется к нему на свидание Мардарий Сидорович, и тогда удастся что-нибудь узнать о Людмиле, или придет Никифор Гуськов и расскажет, послал ли он письмо о случившемся комиссару Васенину. Но выяснилось, что на этой стадии следствия всякие свидания запрещены. Запрещена и переписка.
Почему же не вызывает к себе Вериго? Если он действительно расположен к нему, он должен бы понять, как мучительна такая безвестность. Он мог бы вызвать на допрос или не на допрос, как угодно, а мог бы вызвать. Почему Вериго этого не делает? Тимофей терялся в догадках.
Он многого не знал.
Не знал, что Валентина Георгиевна, потрясенная известием о покушении на ее милого Гринчика, кипящая гневом, подняла на ноги всех своих влиятельных друзей и потребовала от них решительного нажима на работников военной прокуратуры, чтобы расследование было проведено со всей строгостью и беспощадностью. Она добилась даже того, что ей неофициально дали прочитать начальные документы следствия: протокол, составленный милиционером на Северном вокзале Москвы, и первые показания Тимофея, записанные Вериго. Прочитала и пришла в еще большую ярость.
— Маньяк! Разве это непонятно из самих его показаний? Плести более чем на десяти страницах какую-то фантастическую историю. Он помнит! Он уверен! И все это, чтобы оправдать свою патологическую подозрительность. Имей он иное социальное происхождение, я предположила бы в этом покушении политическую подкладку: выбить наших людей. Объективно это ведь так. И что это за подход к ведению дела, когда следователь между строк допускает достаточно ясную мысль о том, что мог действительно существовать какой-то Куцеволов, а этот маньяк мог быть введен в добросовестное заблуждение и внешним сходством, и поведением Григория Васильевича? Что он, Вериго, намерен выгородить преступника? Вчитайтесь, вчитайтесь хорошенько, это же показания не обвиняемого, а скорее жертвы покушения!
И сделала все, чтобы немедленно отстранить Вериго от дальнейшего ведения следствия.
Напор Валентины Георгиевны был неотразим не только потому, что она, опытная чекистка, действовала в привычной, профессиональной стихии и всюду встречалась с безграничным доверием к себе со стороны своих друзей и друзей покойного мужа, но и потому главным образом, что ею руководила любовь. Глубокая, страстная любовь.
Валентина Георгиевна в свое время поддалась этому чувству не слепо, не с первого взгляда. Познакомившись с интересным, еще молодым следователем на одном из клубных вечеров и уловив его стремление прочнее закрепить их знакомство, она осторожно навела все необходимые справки не только в Москве, но и в Иркутске. Внимательно прочитала анкету, автобиографию и целую кипу разнообразнейших документов, безоговорочно подтверждающих пролетарское происхождение и честный трудовой путь Григория Васильевича Петунина. Посочувствовала внутренне той драме, которую он пережил в годы падения колчаковщины, найдя в своей будке путевого обходчика заледеневший в крови труп жены. Посочувствовала и тому, что судьба свела его потом с Евдокией Ивановной, женщиной, бабой даже, совсем-совсем не подходящей ему ни по своей внешности, ни по умственному развитию, ни по общественным интересам. При новой жене он остался все-таки по-прежнему вдов. А человек он талантливый, несомненно, с большим будущим. Такие расцветают необыкновенно быстро, стоит только обогреть вниманием, доверием и заботой. Вон он как далеко шагнул за последние только годы! Захотелось помочь человеку и еще крепче стать на ноги. Вспомнилось: ей тоже ведь помогали. Как же иначе? А потом, покоренная душевной открытостью своего Гринчика при их уже интимных встречах, одолеваемая тоской по мужской ласке, она и влюбилась в него по-настоящему