Философский камень. Книга 2 - Сергей Сартаков.

— Ты это, Никифор, не сравнивай! — взорвался Сворень, задетый намеком Гуськова за живое. — Ногу я повредил не по своей глупости, а других от увечья, может, и от смерти спасая. И это тебе известно.

— Мне известно. Все, что ты делаешь, Владимир, — это правильно. А другие только и знай, ошибаются.

Гуськов говорил сдержанно, ровно, без малейшего оттенка иронии в голосе. И это особенно злило Свореня. Из самих слов Гуськова формально следовало, что он признает его превосходство. Стало быть, возмущаться нет повода, нет основания. Но ведь ясно же: издевается Никифор! Это тоже понятно. А как сбить его, как взять над ним верх?

— Если я вспомнил гражданскую войну, — уже тише заговорил Сворень, хотя ноздри у него все ещё раздувались, — если я вспомнил те времена, так потому, что судьбу республики тогда мы решали кровью своей. Не берегли, не жалели крови; хотя она была дорогая, не так-то много бойцов числилось в Красной Армии. Вера в правое дело, вера в победу стократную силу каждой капельке крови тогда придавала! Шли вперед и вперед. Выбить врага с земли нашей было нужно. Помнишь золотые слова из песни: «Мы к битве с восторгом рвались»? Ну, а сейчас, спорь не спорь, боевой накал поубавился. До Тихого океана дошли, столбы на границе свежей краской покрасили — не позволят себе враги наши ее поцарапать! О любви к человеку заговорили. А человек — это штука такая…

Человек человеку волк? Гомо гомини лупус эст? — словно бы поддакивая Свореню, полувопросительно проговорил Гуськов.

— Человек человеку волк! — подтвердил Сворень. — Не знаю, что ты прибавил еще по-французски…

— По-латыни. Повторил то же самое. Как-то сильнее звучит на языке предков тех, от кого через Бенито Муссолини и в наши дни эта страшная мораль вошла.

— Вошла правильно! — Сворень торжествовал. — Пока кругом враги, не зевай! Не будь дураком.

— А ведь тяжело жить, Владимир, если видеть кругом только дураков.

— Я и говорю: тяжело. — Сворень в ровном тоне Гуськова опять не сразу почувствовал иронию, не уловил, на чем все же сделан акцент. — Чтобы самому легче жилось, успевай врага прикончить, прежде, чем он тебя убьет. Чего — не сердись, снова напомню — Панфил твой сделать не сумел. Ну ладно, Никифор, хватит об этом! Но, между прочим, скажу: военное дело, оно все-таки куда проще! Враг понятен, виден; Опять же, бойцы в нашей, рабоче-крестьянской армии — дисциплина! Скомандовал, и зашагают куда положено. А вот посидел бы ты на моем месте!

— Да уж твое место…

— А что? Ответственность за чистоту кадров! Враг хитер. Ему здесь на брюхе через границу переползать не надо, он. прямо через проходную норовит.

— Но ведь, сколько я знаю, дела на заводе хороши.

— Потому и говорю: нелегкая моя доля.

— A-а! Понимаешь, а я подумал: люди у нас хорошие. По правилу: человек человеку друг.

Сворень растянул рот в злорадной улыбке, несколько раз шумно придыхнул, готовясь чем-то совершенно неотразимым под корень подрубить Гуськова, но гут на пороге появилась Надюша, в ситцевом халатике, в стоптанных туфлях, с Антошкой на руках. Распаренная докрасна, вся в' бисеринках пота, она вытирала мохнатым полотенцем еще мокрую головенку сына.

— Выкупала… Ой, да у нас Володя! Здравствуй! — подала Свореню локоток. — И опять уже какие-то бесконечные споры. Почему ты один, без Наденьки? Чай будем пить? Сейчас Антошку уложу и поставлю чайник.

— Зашел я не в гости, Надежда, — ответил Сворень. И сделался официальным. — Пришел лично выразить сочувствие Никифору.

Надюша померкла. Усадила мальчика в кроватку с решетчатыми боковинами, сунула ему тряпочного кукленка, закусила губу. Смахнула навернувшиеся слезы.

Она видела Панфила всего один раз, когда, вместе с другими призывниками проезжая через Москву на Дальний Восток, он отпросился на час навестить старшего брата. Но и того часа было достаточно, чтобы потом надолго остаться в памяти. Веселый, решительный, Панфил покорял своей бесшабашной самоуверенностью. Ликовал, что попал не куда-нибудь, а в Приморье. Да еще в пограничные войска! Для него тогда это было как сказка, как легенда. И вот…

— Не могу… Не могу, — сказала Надюша. И отвернулась. — Вовсе жизни еще не видал человек… Неужели кому- то его гибель радость доставила? Как жестоко устроен мир!

— Борьба. Классовая борьба, — назидательно сказал Сворень. — Никуда ты от нее, Надежда, не денешься. «Не плачьте над трупами, павших борцов…» Золотые слова! Стисни зубы. Никифор вон тоже раскис. А впереди, между прочим, не гладкая дорожка нас всех ожидает.

— Ну, а в жену-то Мардария Сидоровича за что стреляли? Эта уж и совсем никому не мешала. — Надюша хлопотала возле сына, расправляла простынку, взбивала подушку. Никифор стал ей помогать. — Боже мой, неужели Антошка вырастет, и жить придется ему в таких же тревогах!

— К богу только не взывай, Надежда, — посоветовал Сворень. — Вникай лучше в объективные законы развития общества.

— Ужас, сколько еще всякого злодейства на земле и всякой несправедливости! — продолжала Надюша. — Тиму Бурмакина на будущей неделе станут судить. За что судить?

— На будущей неделе! — воскликнул Сворень. — Этого я не знал. Наверно, и мне повестку свидетельскую пришлют. Тимку жаль, конечно. Только ему не вывернуться. Тем более что, по сути, сам на себя он это дело затеял. Парень как парень был, «белячка» его попутала. А теперь и еще туже свяжет.

Никифор прикрыл одеялком Антошку. Склонясь, постоял немного над ним. Потом разогнулся, поправил волосы, упавшие на глаза, подошел к Свореню.

— Как ты думаешь, Владимир, — просительно сказал он, — тебя Наденька дома не дожидается? А может, ты как-нибудь в другой раз вместе с нею зайдешь? Антошке спать пора.

И тихонько повел Свореня к двери…

Часть вторая

1

Только взойдя по скрипучим, шатающимся ступеням на деревянный настил остановочной платформы, Тимофей в полной мере представил себе степень грозящей ему с этого момента опасности.

Иззябшие, истомленные долгим ожиданием пригородного поезда, сутулясь и притопывая закоченевшими ногами, люди бесцельно в одиночку бродили по скользким от дождя доскам. Были и парочки. Эти держались повеселее. Журчал победительно ласковый юношеский смешок. Слышался застенчивый девичий шепот. В дальнем конце платформы ста будились женщины. Там шла меновая торговля. Трудная, неподатливая, покрой с площадной бранью и шлепотком мокрых рук, когда долгие переговоры заканчивались соглашением.

Кому тут дело до того, что недавно случилось на рельсах в глухой туманной мгле? Тимофей огляделся. Ощутил колючую грязь на щеке. Прилип мелкий шлак, должно быть, когда он упал лицом вниз, Куцеволову под ноги. Тимофей вытер щеку тыльной стороной ладони.

Подойти к первому встречному? Выбрать кого-то? Или просто крикнуть на всю платформу?

Никто не обращал на него внимания. Для всех он такой |же, как и другие, — тоскливо ожидающий поезда пассажир. Но время нечего тянуть. Надо решать: или — или…

Тускло светили фонари сквозь муть мельчайшего дождика. Словно рыхлое облако опустилось на землю. А кругом чернота; Таинственная, манящая раствориться в ней, скрыться, чернота поздней осенней ночи.

K кому? К кому подойти? Выбирай. Тимофей сделал не сколько шагов iio платформе. И вдруг, точно вызванная его собственной волей, из тумана перед ним возникла фигура человека в милицейской шинели. Простуженный голос:

— Товарищ военный, нет ли закурить?

Тимофей непроизвольно вскинул руку под козырек.

— Прошу… Прошу пойти со мной, — слыша себя как бы со стороны, срываясь, глотая слова, проговорил он. — Туда… там я:., кажется… убил его…

— Убил? Кого убил? — К Тимофею близко придвинулись внимательные, Испытующие глаза. — А ну, дыхните, товарищ военный!

— Убил Куцеволова. Каратель, белогвардейский офицер. Он хотел меня бросить под поезд, — преодолевая волнение, стремясь говорить точно, чеканно, как на докладе начальнику школы, объяснил Тимофей. — Прошу вас. Отсюда всего четыреста-пятьсот шагов.

— Вот черт! — вполголоса, недовольно сказал милиционер. — Надо же! Я ведь сегодня и не на дежурстве. Убил белогвардейца, стало быть? Это точно?

— Да.

— Ну, когда так, пошли. Надо понятых еще, свидетелей прихватить. Ах, черт! — Милиционер тронул Тимофея за плечо. — Ты погоди здесь. Поищу кого-нибудь потихоньку. Лишний шум подымать ни к чему: Ах, черт тебя, черт!.. Скоро последний поезд проследует. Тогда мне здесь до утра дожидаться…

Он оставил Тимофея одного надолго, ходил по платформе, выискивал понятых, иногда совсем исчезал в молочном тумане и наконец привел двух мужиков, должно быть применив решительные меры административного давления — так угрюмо они вышагивали рядом с ним.