Память золотой рыбки - Моник Швиттер

Тринадцатого октября я целый час прождала его у входа в казино, а затем вернулась домой. Дверь не запирала. Наугад взяла с полки книгу, это оказался «Бессмертный человек» Альфреда Дёблина, открыла, не глядя. Страница сто сорок четыре, прочитала: «Все вещи имеют склонность скатываться в никуда». И закрыла книгу.

ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ

(Перевод О. Виноградовой) 

У меня есть подруга, чье имя мне нельзя называть (жаль, ведь это примечательная женщина) и чью историю мне нельзя рассказывать (а жаль, насколько я знаю, это примечательная история). Но она не хочет: ни того не хочет, ни другого. А я, напротив, хочу. Или лучше сказать «хотела бы»? Если бы было можно. И если бы я могла. Потому что она (подруга, впрочем, все-таки скорее знакомая, с которой я не прочь подружиться) рассказала мне ее (историю, которую я с удовольствием пересказала бы) не полностью и не во всех подробностях. Там зияют пробелы, пропуски, пустоты. В них я и забираюсь, чтобы не провалиться. И начинаю придумывать.

Сегодня был хороший день, не плохой, во всяком случае; день маленьких, но уверенных шагов. Как и каждое утро, я выполнила упражнение на равновесие на поваленном дубе, пять раз туда, пять обратно, не повторяя ошибку последних недель: не пытаясь добраться до противоположного конца быстрыми широкими шагами. Стопа за стопой, медленно, осторожно, но решительно я приблизилась к пропасти у конца ствола. Лишь один вопрос и один ответ занимали меня: куда теперь шагнуть — наступлю-ка я сюда, пожалуй.

Самый неотступный вопрос, от которого я освободилась лишь после нелегкой борьбы, был таким: что имела в виду знакомая, сказав вчера по телефону, что бывали деньки и получше, не правда ли, чьи деньки она имела в виду, мои?

Нет, жизнь не идет под откос, она идет ровно, по стволу дуба, туда-сюда, потом опять туда, каждое утро, в одно и то же время в одном и том же месте в лесу.

Осень наступила быстро, быстро и по-настоящему. Не за одну ночь, нет. Вчера уже была осень. А я и глазом моргнуть не успела.

Моргнуть.

Увидела я его лишь после того, как услышала, как он дышит: толчками, будто какой-то механизм, судорожно выдыхает; шагах в трех от меня, у дуплистого дерева, которое почти повалили весенние грозы, так, что оно стоит, словно пугало. Он присел у голого ствола, чуть согнув ноги, зад прислонив к трухлявой коре, громко выдыхая, руками упершись в бедра, зажмурив глаза. Голова опущена, рот широко открыт. Еще не стар, уже не молод. До смерти испугался человеческого голоса, сказал он, голоса, обращенного к нему. Так же убить можно, сказал он.

Прохладное ясное утро, солнце пробивается сквозь туман, который, как паутина, висит на сучьях и ветках, вместе с ярким светом, пятна света танцуют на земле, на хвое и листве, ветках и стволах. Только дуплистое дерево остается тусклым, солнце его не касается.

Память подводит. Или все же нет. Дни расплываются, я снова думаю о нем — о том, кого я якобы до смерти испугала вчера; я вижу, как он, промокший под дождем, стоит на скользкой листве, дышит влажным, тяжелым воздухом и вы-, вы-, выдыхает. Воспоминания кружатся, сливаются, прыгают одно через другое, танцуют, словно блики света, касаются стволов деревьев, шустро взбегают наверх и спускаются вниз, качаются то здесь, то там, расплываются. Всплески в озерах памяти, вязкий ил, нет погоды, нет времени года, времени суток. Моей памяти тоже нужны упражнения на равновесие, да только где быстро найти для нее подходящее дерево... Я гоняюсь за ним по лесу, ищу.

Мухоморы! Мой блуждающий взгляд всякий раз шарахается, там и сям в мшистой тьме вспыхивает что-то невероятно красное, это как азбука Морзе, я кручу и кручу головой, жмурюсь: три коротких, три длинных, три коротких, ти-ти-ти-таа-таа-таа-ти-ти-ти.

Если память мне не изменяет, здесь нет никаких мухоморов, и уж точно нет таких больших, с такими ослепительно красными шляпками. Я заговорила с ним. Кажется, я спросила: все в порядке? И повторила, потому что он не переставал громко выдыхать. Так что во второй раз я спросила громче. Внезапно он открыл глаза и закричал, как будто увидел что-то ужасное. Меня. Потом он снова выдохнул, чтобы еще раз и еще громче закричать. Непонятно, откуда он взял столько воздуха, не вдыхая.

Головокружение проскользнуло в мою жизнь через черный ход, как всякое несчастье. Я заметила его, лишь когда оно полностью завладело мной, и тут же поняла, что безоружна. При других обстоятельствах я бы посмеялась, в крайнем случае меня кто-нибудь предупредил бы и посоветовал бы занять оборону. Но никто этого не сделал. Никто. Кому какое дело до моего головокружения? Кто должен напоминать мне об осторожности каждый раз? Мои дети разъехались. Я живу одна, уединенно. Я частное лицо, до мозга костей частное, такое и сейчас бывает, и это легко. Человек поставлен на учет и зарегистрирован. Платит налоги. И сразу исчезает в этой легальности. У меня нет необходимости давать ни устные, ни письменные справки о моей жизни, деятельности и мыслях. И уж точно я не желаю говорить о себе в социальных сетях и на форумах. Себя я храню для себя.

Да вы же меня, чего доброго, убьете, сказал он, когда перестал кричать. На это нечего было ответить. Никогда не видела этого человека, нигде. За сорок семь лет ни разу. Никогда наши жизни не соприкасались. С его смертью я ничего общего иметь не хочу. Пожалуйста, уйдите, говорит он, но я остаюсь.

Сегодня я подхватила нить там, где она оборвалась вчера. У дуплистого дерева. Недалеко от ствола дуба, что служит мне мостом, на котором я каждый день делаю упражнения на равновесие. Пять раз туда, пять раз обратно, по утрам в восемь, уже семьдесят три дня. Дерево лежит наискось все время, что я его помню. Выглядит все так, словно оно просто улеглось, спокойно и решительно, в полном согласии с окружающим его миром.

Без равновесия, я боюсь, головокружение сожрет мою жизнь, а значит, и меня, да так и не выблюет обратно. Головокружение накатывало на меня уже раз тридцать — в общей сложности получается целый месяц. Ни одна мысль, ни один поступок тогда невозможны, даже лежа, невозможно даже пить и сморкаться. Итак, маленькие, осторожные шаги. Шаг за шагом, стопа за стопой по лежащему стволу.

Не делайте этого, сказала я. А что тогда, спросил он. Я помню, что задумалась. Блестели мухоморы. Сколько ему надо их съесть, чтобы достичь своей цели? Насколько я знаю, поедание людьми мухоморов никогда не исследовалось систематически и до самого момента смерти. Да и кто бы согласился быть испытуемым? Этот человек подошел бы для опытов. Думала я. Если бы я знала его дольше, то предложила бы ему эту идею. Может, он бы тогда рассмеялся. И потому забыл бы свою веревку. Подумала я и промолчала. Уходите, пожалуйста. Я лишь помотала головой.

Я вспомнила о своем сыне, не знаю почему. Мой сын — учитель, учитель математики в гимназии. Он преподает в младших классах и не рад этому. Для этого не стоило учиться в университете, говорит он. Я вспомнила эту фразу. У этого человека, уже не молодого, еще не старого, был красный нос. Он прикрыл его ладонью. Снова сел на корточки. Другой рукой теребил веревку. Узел он уже завязал, закрепил петлю. Он все сделал. Он был готов. Он выбрал дерево. Какое именно, он ничем не выдал. Заговорил громче. Да уходите же. После долгого молчания я произнесла: для этого не стоило учиться в университете. Такого ошеломленного лица я никогда раньше не видела. Я опустила взгляд.

Приглядевшись, я увидела, что на земле у дуплистого дерева что-то шевелится, сотни желтых божьих коровок собирались для зимней спячки, спешили мимо, карабкались, копошились и катались, как попало, одна через другую. Осторожно, не наступите, сказала я. Он проследил за моим взглядом. И что, не делать неверных шагов, а лучше вообще не двигаться? Он посмотрел на меня. Так мы и стояли, два странных огромных гриба, вытянувшись, словно аршин проглотили. Он там, я тут. Осознав ситуацию, я заговорила. Мы были в лесу с дочкой, начала я, она тогда только-только научилась ходить, это было здесь, в дубовом лесу, я показала ей божью коровку. Первую в ее жизни. Некоторое время дочь за ней наблюдала, потом ткнула в нее пальцем — лицо ее засияло — и каким-то решительным, очень медленным движением раздавила ее. Это очень странное ощущение: смотреть на кого-то, когда говоришь, не отрывая взгляд, и чувствовать такой же пристальный взгляд на себе. Вообще-то для божьих коровок уже поздно, продолжала я, уже месяц, как поздно. Они давно должны уснуть. Спокойной ночи! Козявочки!

Он отвернулся и вздохнул, я не поняла почему. Я говорила дальше. Тот жучок, конечно, притворился бы мертвым, если бы знал, какая опасность может исходить от детского пальчика. Но он пополз по вытянутой руке и, не сопротивляясь, дал себя раздавить. Моя дочь совершеннолетняя, она изучает медицину. И тогда он вдруг повернулся ко мне и рассмеялся: медицина! Его забавляло само слово, и, к моему удивлению, он повторил его много раз и все смеялся, коротко и быстро.