Память золотой рыбки - Моник Швиттер

Он достает платок-шарлоттенбургер из шкафа, куда бережно упрятал свой костюм странствующего ремесленника: жакет, жилет, брюки клеш, белую рубашку, фетровую шляпу с широкими полями, галстук, носовой платок, башмаки и трость, — раскладывает его на матраце и упаковывает узел. Туалетные принадлежности, смена белья, рубашки, инструменты. Складной линейкой он измеряет завязанный сверток и остается доволен.

Эй ты, я собрался, — гневно обращается он к телефону. Господи, Южная Африка, слышишь? Не Орхус, не Гранада, не Дубай. Кейптаун! Никакого испанского, датского или арабского. Буду учить английский, его я уже немного знаю, слышишь? Он пристально смотрит на телефон.

Он листает книгу, ищет и понимает — все это ему уже известно: как молодой парень появляется на захолустном дворе Бове; как Бове говорит юноше Крыша протекает, когда тот заходит в дом; как юноша отвечает Хлеб и кров — и я починю крышу; как старик говорит Добро и ложится в постель; что там он, старик Бове, пролежит до конца повествования; что он уже не поднимется; что он раздевается, ложится и размышляет о своей смерти, пытается размышлять, но снова возвращается к мыслям о жизни, которая остается непостижимой, кажется произвольной и лишенной красной нити, даже годы спустя.

Все это я уже знаю, думает он, но все-таки не уверен, читал он это или нет.

Он стоит под душем и обливается холодной водой, на ненавистной груди твердеют соски. Тошнотворное зрелище. Сквозь грохот воды он прислушивается к звонку.

Он ложится мокрым на кровать и считает родинки. На сто семнадцатой родинке у него возникает ощущение, будто их стало больше, за ночь или за несколько пропущенных ночей. Фея еще добавила — полагает он. У кого много родинок, того ждет удивительная, захватывающая, насыщенная жизнь, — думает он и смотрит на телефон.

Он звонит портье и заказывает кофе. Затем наугад открывает книгу и читает.

«Молодой человек искал место для ночлега и что-нибудь съестное. Он присмотрел каморку возле конюшни, с кроватью и стулом. Картина на стене, короткие занавески и больше ничего. В холодильнике он нашел кувшин с молоком и крупные куски баранины. Юноша налил себе стакан молока, глотнул и тут же выплюнул. Молоко отдавало кровью, козлом и хлевом. Он взялся отремонтировать протекавшую крышу, хотя понятия не имел, как это делается, и ничему такому не обучался».

Он перестает читать и презрительно ухмыляется. Бездарь — бормочет он. Потом наблюдает за безуспешной попыткой юноши поправить кровлю, тихо злорадствует. За чтением он забывает про телефон, забывает поговорить с Богом, даже о жаре забывает.

Стучат. Он поднимает голову. Кладет указательный палец, как закладку, между страницами, переворачивается на бок и встает, как можно тише, книга в руке, палец защемлен. Он стоит возле постели, уставившись на темно-зеленый ковер. Снова стучат. Дверь приоткрывается. Я не одет, — не выходя говорит он. Слышит себя и замечает, что его голос звучит удивленно. Дверь закрывается. Тишина. Господин Редер, ваш заказ. Это горничная. С книгой в руке он устремляется в ванную, скрывается за дверью и кричит: Можно! Горничная заходит. Простите, — говорит она. — Пожалуйста. Он слышит, как она ставит поднос на тумбочку. Его голова показывается за дверью. Это вы извините, — говорит он и откашливается.

К кофе он не притронулся. Некоторое время оглядывал поднос с чашкой и молочником, потом стал читать дальше.

«Юноша часами сидел возле постели старика и смотрел на него. Что тебе надо, почему ты не уходишь, у тебя еще вся жизнь впереди, — время от времени ворчал Бове. Но юноша продолжал смотреть на него.

Тут тебе повезло, — внезапно произнес он и указал на родинку у Бове на руке. Он аккуратно откинул одеяло. Вот, смотри, так все началось. Тебе надо было двигаться на северо-запад, прямо к этой большой отметине. Он провел пальцем до родимого пятна на ключице. Но очевидно, у тебя не было компаса. Очевидно, ты поехал на юг, едва ли не каждый совершает тут промах, в беде все так думают, инстинктивно берут курс на юг. И, чаще всего, ошибаются. Старик натянул одеяло до носа. Проваливай. Убирайся и оставь меня в покое, хочу покоя. Оставь меня, — проворчал старик. Теперь он горько раскаивался, что в минуты откровения рассказал юноше о Соланж, фее и подушке».

Он опускает указательный палец в остывший кофе и пробует на вкус. Фу! Следующие двадцать страниц он просматривает вполглаза, одновременно размышляя, как бы пожаловаться горничной на холодный кофе. Эта идея тут же вызывает у него смех, он отметает ее и снова погружается в чтение.

«Бове лежал на животе. Его мыли. Юноша выжал губку, отложил ее и провел кончиком пальца по спине старика. Капли воды свисали с морщинистой кожи, будто мизерные увеличительные стекла. Ты знаешь такие раскраски с циферками? — спросил юноша. От цифры к цифре, соединяешь и получаешь картинку. Он рассмеялся. Вот только родинки не пронумерованы. Вкривь и вкось, поэтому так сложно вывести линию и распознать картинку, эту птичку».

Он кидается к телефону и набирает номер портье. Нет, не для того, чтобы пожаловаться. Просто пусть придет горничная. Предлога он не придумал. Пожалуй, он скажет так: «Почитайте мне. Нет, прочитайте знаки на моем теле, родинки. Очень хочется знать, что там предначертано, что меня ждет». Услышав голос портье, он кладет трубку.

ПУТЬ В НИКУДА

(Перевод А. Баренковой) 

Ничто — это материя, которая вбирает в себя все вещи этого мира, но надолго не удерживает.

Нашему союзу фортуны было уже больше года, тринадцатого сентября мы впервые все проиграли и как раз шутили по этому поводу, когда Франк, выходя из казино, предложил довезти меня до дома. Его предложение было против правил, он это прекрасно знал, и я смутилась.

— Но почему? — спросила я.

— Потому что наступает осень, потому что сегодня суббота, потому что мы проиграли и еще потому что приятно игнорировать правила. Ведь так?

Он подмигнул мне.

Совесть моя была нечиста, и, вероятно, из-за этого я усмотрела в его предложении смутный намек.

— Ну, не знаю, — я старалась, чтобы мой голос звучал равнодушно.

Он еще раз подмигнул:

— Как же, как же, — и добавил почти шепотом: — Хорошо, что мы не за покерным столом, у тебя все на лице написано!

Я промолчала в ответ.

— Где твоя машина?

— Вообще-то здесь, — он обернулся кругом. — Что за черт? Ее нет! Это же охраняемая парковка! Должно быть ее... точно, ее переставили!

— Франк, не сердись на меня, но я вызову такси.

— Подожди! Может быть, там?

— Посмотри, я же не могу бегать в таких туфлях.

— Вон там, совершенно точно!

С мая прошлого года тринадцатого числа каждого месяца мы ходили в казино.

Мы всегда начинали играть с одинаковым стеком, продолжали ровно три часа и останавливались независимо от результата. Докупать фишки запрещалось: в нашем распоряжении был лишь первоначальный стек. В конце мы суммировали выигрыш либо остатки денег, если проигрывали, и делили все поровну. Всегда. Мы играли во французскую рулетку, за одним столом, но раздельно.

Франк называл нас союзом фортуны.

Вне казино мы не общались. Мы встречались по вечерам, без пяти одиннадцать, у входа. Домой возвращались в начале третьего порознь. Напитки оплачивали фишками, по очереди. Мы выбирали один напиток, чаще всего пиво; заказывали только в том случае, если пили оба. «Еще по пиву?» значило «надеюсь, ты тоже хочешь выпить».

У Франка были прекрасные темные вьющиеся волосы. Такие же, как у виолончелиста на первом в моей жизни концерте, тогда музыкант играл с такой нескрываемой любовью, что я — мне как раз исполнилось двенадцать — решила выйти за него замуж. Он и его виолончель, не таясь, сокрушались о своей неутоленной страсти, но никто, кроме меня, казалось, не замечал их горя, и мне хотелось вскочить и крикнуть: «Я здесь, здесь!» Я до сих пор помню его. Или, по крайней мере, его вьющиеся волосы.

Даже первый личный вопрос, который я задала Франку, был о том, не знает ли он концерт для виолончели Дворжака.

— Какой именно? — спросил он.

— А их несколько?

— Без понятия! — он не производил впечатления человека, жаждущего развить тему.

Впрочем, за него замуж я никогда не хотела. Но мне так нравилось присутствие его вьющихся волос, что я каждый раз предвкушала тринадцатое число, долго обдумывала, что надеть, собиралась в начале седьмого, а потом грустила, что вечер тянется бесконечно долго, пока часы, наконец, не били одиннадцать.