Роман - Владимир Сорокин

- Боюсь, что надолго.

- Почему?

- Я больше не служу.

- Правда? И кто же вы теперь?

- Ну.. наверно - свободный художник.

Она улыбнулась и повторила, растягивая слова:

- Свободный художник. Но все-таки это лучше, чем ад-во-кат.

- Я тоже так думаю, - проговорил Роман и попытался улыбнуться.

- Вы служили адвокатом? - спросил, или вернее, выкрикнул Воеводин, ехавший справа от Зои.

- Да, - быстро ответила за него Зоя, - У Романа Алексеевича была очень хорошая репутация. Он стольких спас от безжалостной Российской Фемиды.

- Вы преувеличиваете, - усмехнулся Роман, - Последнее время я был вовсе равнодушен к моим подзащитным.

- C'est difficile a croire, - молвила Зоя, - Для вас - все что угодно, только не равнодушие. Вы не умеете быть равнодушным...

Впервые за все это время ее голос обрел естественность и стал похожим на голос той Зои, которая была раньше. Но эти знакомые интонации не успокоили Романа, а наоборот, укололи его сердце новой болью. Эта фраза о равнодушии невероятно просто и ярко напомнила Роману, что перед ним та самая Зоя, которую он целовал под сенью ночных лип и подсаживал в растворенное окно террасы.

И словно почувствовав это, Зоя снова резко ударила стэком свою Розу, сорвалась с места. Воеводин заспешил следом, а Роман слегка поотстал, не слишком погоняя Орлика.

Так, друг за другом, они проскакали до самого бора.

Зоя выбрала другую дорогу - широкий большак, ровно и прямо пронизывающий бор, и понеслась черной молнией сквозь залитый солнцем лес. Лишь на середине поля, у развилки дорог, остановила тяжело дышащую Розу, похлопав по взмыленной шее:

- Ah, mа chere petite fille.

Разгоряченный ездой Воеводин подъехал к Зое и, сняв наотлет свою фуражку, произнес, почти декламируя:

- Зоя Петровна вы бесспорная чемпионка всех наездниц и наездников! Браво!

- Я боялась, что вы потеряетесь в бору! - рассмеялась Зоя.

- Ни за что! - выкрикнул своим хоть басовитым, но все еще юношеским голосом Воеводин, - Как тут замечательно! Какие места! Вот бы где устраивать скачки!

- Вы тоже так думаете. Роман Алексеевич? - неожиданно спросила Зоя, взглянув на подъехавшего и стоявшего поодаль Романа.

- Не думаю, - сухо ответил Роман.

- Ах, да, вы же боялись разбиться, - насмешливо, но с какой-то мягкостью в голосе проговорила она.

- Я боялся за вас, - все так же сухо проговорил Роман и вздрогнул, поразившись неуместности своей фразы.

Зоя замолчала, перестав улыбаться.

Воеводин непонимающе смотрел на нее. Молча они стояли на развилке. Правая дорога вела в сторону дома Романа, левая к Красновским.

Роман приподнял шляпу:

- Прошу простить. Мне уже пора.

- Очень рад был познакомиться, - кивнул Воеводин.

- До свидания, Роман Алексеевич, - тихо проговорила Зоя.

- До свидания, - ответил Роман и, развернув Орлика, хлестнул его стэком по крупу.

VII.

"Боже мой, неужели это была Зоя?!" - мысленно в который уже раз спрашивал себя Роман, расхаживая по своей комнате и нервно куря, - "Холодная красотка с патологическим кокетством, упивающаяся собой - Зоя? Зоя - не замечающая меня, Зоя - со смехом принимающая идиотские комплименты этого клетчатого паяца? Зоя - с артистической глумливостью перечеркивающая все, что было между нами? Не верю, не верю!..."

Сжав себя пальцами за локти, он присел на кровать.

Его душа напоминала теперь большое и глубокое горное озеро, растревоженное и взбаламученное неожиданно налетевшим на него штормом. Еще вчера гладкая, как стекло, поверхность, с величественным спокойствием отражала простершийся над ней голубой небосклон, а сегодня мутные пенные валы с грохотом обрушиваются на каменные берега, грозя разбить их и вырваться на свободу Все чувства, помыслы и переживания, связанные с Зоей, что дремали в глубине этого озера под прозрачной толщей обыденного и повседневного, теперь ожили и с шумом поднялись на поверхность.

"Я одного не могу понять", - размышлял Роман, жадно втягивая в себя дым, "Если она действительно забыла меня, то почему так зло играет со мной? Эта демонстративная поездка на место наших тайных свиданий, эти колкости в мой адрес... Если она полюбила Воеводина или еще кого-то, то отношение ко мне по всем законам женской психологии должно быть мягкое и доброе. Даже грязных соблазнителей женщины впоследствии вспоминают, как правило, без злобы. Но - я! Я же любил ее и люблю. Неужели она не видит этого? Или не хочет видеть. А может, она на меня в обиде? Но за что? Я столько раз посылал ей письма и ни разу за три года не получил ответа. Один Бог знает, что я пережил тогда. Я думал, что она больна, но потом выяснил через знакомых, что Зоя Красновская жива, здорова и даже берет уроки игры на фортепиано у Блюменфельда... А может, я обидел ее раньше? Но чем?"

Он провел рукой по своим мягким вьющимся волосам и рассеянно потер висок. Сегодняшняя Зоя совершенно не укладывалась в рамки старых представлений и воспоминаний о ней. Сравнивать этих двух абсолютно разных девушек было мучительно трудно, и чувствительное сознание Романа буквально разрывалось, силясь совместить прежнюю Зою и теперешнюю.

Неужели за три года человек способен так перемениться? Где ее искренность и непосредственность? Где порывистость и доверчивость? Где, наконец, ее честность, - тот нелицеприятный критический взгляд на людей, всегда выделявший ее в кругу сверстниц? Неужели она не видит, кто рядом с ней? Иль она вправду влюблена в этого клетчатого жокея?"

- Я должен с ней говорить, - неожиданно произнес он вслух.

Папироса успела потухнуть.

Роман бросил ее в пепельницу, встал с кровати и подошел к окну. Оно было раскрыто, длинные лучи вечернего солнца ползли по еле колышащимися занавескам. Озаренный этими красноватыми лучами сад казался зловещим. Что-то угрожающее было в переплетении темных ветвей, кое-где тронутых алой кровью заката. Да и земля, раскинувшаяся за садом пахаными и непахаными полями, тоже выглядела сумрачно и отчужденно. Виднеющийся за полями лес багровел, слившись с алыми слоистыми облаками, в которых плавился оранжевый солнечный диск.

Оперевшись руками о подоконник. Роман долго вглядывался в необычный пейзаж, и чувство тревоги постепенно овладело им. Он всегда остро чувствовал связь с родной природой, а иногда и вовсе - ощущал себя частью этих полей и лесов, переживая в душе все их перемены. Теперь же этот неестественно красный закат еще больше встревожил и без того возбужденную душу Романа.

Стоявшая кругом тишина усиливала впечатление.

"Кровь..." - подумал Роман и прошептал, - Кровь.

Он вдруг явственно представил себе худые руки Христа, пригвожденные к кресту, и содрогнулся от привычного, сотни раз испытанного переживания. Оно проснулось в нем в юношеском возрасте, когда история Иисуса Назарянина перестала быть простой книжной историей и вошла в юную душу Романа огненным стержнем веры. И, как часто бывает в юности, он уверовал сразу, уверовал бесповоротно и сильно, обретя на всю жизнь тот прочный неколышимый фундамент, позволяющий по-настоящему верующим людям жить без страха и упрека. Именно так и жил Роман. Вера дала ему некое новое небо - огромное и бесконечное, на фоне которого проплывали облаками различной конфигурации все душевные порывы Романа; здесь были любовь и ненависть, радость и надежда, грусть и печаль, горе, и наконец, сомнения. Здесь было все, но ничто из всего этого не могло уже затуманить ту беспредельную синеву, раскинувшуюся в душе Романа от края и до края...

Роман любил Христа как Бога, но как человека он переживал Его. Это было сложное невыразимое чувство, целиком охватывающее Романа и заставляющее его отождествляться с Иисусом, ощущая все движения Иисусовой души. Роман все пропускал через свою душу - Нагорную проповедь, исцеление прокаженного, моление о Чаше. Во всех случаях душа его трепетала радостью, и он явственно понимал, что такое быть в Духе.

И только слова "распят же за ны при Понтийстем Пилате" давали волю боли и отчаянью. Роман понимал, что распятие - поистине самая страшная казнь для человека: подвешенный между небом и землей, оторванный от людей и от Бога, он умирает, чувствуя страшное сиротство и физические страдания. Только смерть способна избавить его от мук. И все существо Романа содрогалось, чувствуя, как широкие четырехгранные гвозди намертво входят в его ладони...

Остаток вечера Роман провел у себя в комнате, куря и прохаживаясь по скрипучему полу. Солнце зашло, миновали голубоватые весенние сумерки, из окна потянуло холодом, наступила пасхальная ночь.

Роман почувствовал, что озяб, сунул папиросу в переполненную окурками пепельницу и, подойдя к окну, стал закрывать его. В этот момент старый сорокапудовый колокол крутояровской колокольни протяжным басом возвестил на всю округу, что пора идти к заутрене. Вслед за этим внизу послышались женские голоса. Роман принялся собираться. Переменив рубашку, он облачился во все тот же серый костюм с жилеткой, повязал сдержанного голубого тона галстук и спустился вниз.