Юность Пикассо в Париже - Гэри Ван Хаас

Внезапно Пабло замолчал, у него заколотилось сердце при виде ужаса, который отразился на лице его друга: так больно того ранили эти слова.

Тем не менее, Карлос понимал, почему Пабло так зол.

– В чем дело, дружище? Ты боишься, что потеряешь меня? Я думаю, на тебя начинает действовать твоя встреча с Волларом. Что же с тобой будет, когда придет слава? Ты и в самом деле думаешь, что я тебя брошу? Я знаю, что ты и Анна по-разному смотрите на некоторые вещи, но, поверь мне, ты ее тоже полюбишь – со временем… Она дарит мне счастье, Паблито, разве этого недостаточно?

– Прости, – сказал Пабло и отпустил воротник Карлоса. – Давай не будем больше спорить. Мы слишком давно дружим. Идем же, нам нужно многое посмотреть.

Друзья остановились перед входом в большой выставочный зал. Надпись на огромных дверях гласила: «Всемирный Выставочный Зал – Выставка Столетия, 1900 год».

Они вошли в огромное здание и из вестибюля направились в помещение, куда свет проникал через окна в крыше. По залу бродили зрители и знатоки искусства в темных костюмах, галстуках и цилиндрах; поодаль квартет играл легкую классическую музыку.

На больших панелях, разделявших пространство, словно ширмы, на отдельные секции, были выставлены картины известных современных художников.

Пожилой седобородый господин в цилиндре стоял перед картиной Сезанна. Он вынул лупу, чтобы получше рассмотреть работу. Какой-то нетерпеливый маршан заметил его и ощутил запах денег. Чуя добычу, он взволнованно потирал руки.

– Согласитесь, прекрасная работа! – сказал маршан. – Всего сто двадцать франков – и она ваша…

Пабло и Карлос увидели, что происходит, переглянулись и подошли поближе, чтобы послушать.

– Сто двадцать франков? Какая мерзость! – воскликнул старик, кипя от негодования. Он опустил свою лупу. – И это вы называете искусством?

Пабло, не желая упускать случая, перебил пожилого господина:

– Простите, месье, но что вы называете настоящим искусством?

Старик бросил взгляд на картину.

– Определенно, не это барахло.

Пабло мысленно усмехнулся.

– А я-то думал, что любая работа, созданная художником, это искусство.

– Вздор! Что за ужас творится с людьми в наши дни! Вы не отличаете хлама от настоящих шедевров.

Пабло вновь обратился к старику:

– И что же вы считаете шедеврами?

– Работы Микеланджело, Караваджо, Тициана. Вот это искусство, месье! – убежденно воскликнул седобородый. Он постукивал кончиком трости по полу. – Живопись эпохи Возрождения!

Прохожие останавливались послушать горячий спор.

– А знаете ли вы, что в эпоху Возрождения средневековые живописцы считали работы этих художников мусором?

– Ха! И что это доказывает? – проворчал недовольный старик.

– Это доказывает, что люди никогда не бывают готовы принять новые идеи или, как в этом случае, новый взгляд на мир.

Пабло указал на аналитический пейзаж Сезанна, чтобы обосновать свою точку зрения.

– Мы водим деревенский пейзаж с горой, как бы геометризованной и разбитой на отдельные грани. Это называется «смещением» или «взаимопроникновением» объектов.

– Этот парень понимает, о чем говорит, – пробормотал маршан, все еще стоявший рядом.

А Пабло снова указывал на большой холст:

– Заметьте, внешний контур горы Сезанн оставляет нечетким, чтобы голубое небо и серая поверхность горы плавно переходили друг в друга.

– И что?

– Ну… Это – новая трактовка формы, цвета и фактуры: взаимопроникновение воздуха и камня противоречит нашему визуальному опыту. В результате картина диктует нам свою логику, отличную от общепринятой.

Когда Пабло закончил свою лекцию, раздались аплодисменты: послушать его уже собралась небольшая толпа. Но слова Пабло явно не убедили старика: потеряв дар речи, он угрожающе взмахнул тростью и исчез среди зевак.

Познания Пабло в области искусства произвели на маршана сильное впечатление.

– Какой вдохновенный критический разбор! А не хотели бы вы поработать у меня?

Пабло улыбнулся и покачал головой.

– Спасибо, но я творец, а не делец.

И Пабло с Карлосом пошли дальше, смотреть другие картины.

– Слушай, Пабло, это так здорово! Не думаю, что я смог бы так хорошо все объяснить. Откуда ты это знаешь?

– Я просто внимательно рассматриваю то, что вижу.

И тут приятели неожиданно натолкнулись на худого молодого человека, который стоял на возвышении вроде небольшой сцены и, бурно жестикулируя, что-то кричал собравшимся зевакам. Молодого человека звали Альфредом Жарри, он был нескладным юнцом, чуть за двадцать, с ярко-рыжими усами и короткой стрижкой.

Не по годам развитый, блестящий студент, Жарри очаровывал своих однокашников бесконечными проказами.

Ходили слухи, что в пятнадцатилетием возрасте, во время учебы в лицее в Ренне он был заводилой в группе мальчиков, которые посвящали массу времени и энергии насмешкам над тучным, благонамеренным, но малосведущим учителем по имени Эбер.

Жарри и его однокашник Анри Морен написали пьесу под названием «Поляки». Они показывали ее с помощью марионеток в доме одного своего приятеля. Главный персонаж пьесы, папаша Убю, был увальнем с огромным животом, тремя зубами – каменным, железным и деревянным, – единственным ухом и уродливым туловищем. В более позднем фарсе Жарри, под названием «Король Убю» папаша Убю появляется снова и на сей раз превращается в одного из самых чудовищных и потрясающих героев французской литературы.

Жарри был умен и, сдав в возрасте семнадцати лет экзамен на степень бакалавра, приехал в Париж, чтобы поступить в Эколь нормаль. Туда его не приняли, но вскоре юноша обратил на себя внимание своими поэтическими произведениями. Сборник его стихов Les minutes de sable mémorial [19]был издан в 1894 году.

В том же году умерли его родители, оставившие ему небольшое наследство, которое студент быстро растратил.

Тем временем Жарри обнаружил, какое удовольствие доставляет алкоголь. Он окрестил его «священным настоем», а абсент – «зеленой богиней». Ходили слухи, будто одно время он красил себе лицо зеленой краской, ездил в таком виде на велосипеде по городу и прославлял абсент – несомненно, находясь под одурманивающим воздействием этого напитка.

В ту минуту, когда Пабло и Карлос вошли в зал, Жарри, стоя на трибуне в выставочном зале, с жаром вещал о том, что официальное искусство – не что иное, как профанация. Молодые люди встревожились, увидев, как выступающий извлек из кармана своих длинных мешковатых брюк пистолет двадцать второго калибра и стал размахивать им.