Взломанная вертикаль - Владимир Коркин (Миронюк)

– Это самоуправство, – обиделся Виссарион. – Это черт знает что. Это не хорошо, не честно.

– Все по уму, Стражин. Отдыхай, тебе еще порядком трястись на тягаче. Дорога, сам видишь, не бог весть, какая. – Вдруг Разинцев крикнул: – Эй, кто там балует спиртным! Забыли: в партии сухой закон!

Ему в ответ:

– Не выпендривайся, надо согреться.

Сбросив спальник, Андрей, согнувшись, насколько позволял потолок кузова, шагнул в темноту. Послышался шум борьбы, возня, вскрики. Шабалов включил внутреннее освещение. Бутылку за горлышко держал питерец Мишка. Прищурив недобро глаза, смотрел на Разинцева.

– Миишшшккааа! – дико заорал его сосед. – Не смей! Не смей! Ребята, он пьяный дурной!

«Раздумывать некогда, решил Стражин, мерзавец натворит дел! Надо стрелять!» И он, что было сил, метнул в Михаила, о котором совсем недавно был доброго мнения, свой кофр. Тот попал ему в лицо, охнув, парень опустился на колени. Геологи навалились на Мишку, скрутили ему руки, вытолкали из вездехода. Заталкивая в кофр выпавшие дорожные вещи, Виссарион не мог придти в себя: ведь Михаил мнился ему порядочным мужиком, не способным на гадость, не говоря о преступлении. А еще минуту назад тот готовился ударить Разинцева бутылкой по голове. Это намерение буквально читалось во взгляде пьяного человека. Да, он поднял бы руку на того, кто требовал общепринятого порядка, и только. Как увязать в одно: преданность трудной работе, стремление быть полезным людям, любить свою семью и родителей, отличаться, казалось бы, здравомыслием, и этот дикий поступок, граничащий с преступлением, не состоявшимся лишь по воле случая. Как?

– Бледный ты очень, – подавая Виссариону фотоаппарат, валявшийся в кузове, обронил Разинцев. – Увы, водка нередко превращает хорошего человека в безмозглую скотину. Потому в партиях сухой закон.

– Он что, этот Мишка, пьянь? – спросил Стражин.

– Куда там! В меру пьющий. Но вот что-то стукнуло в голову. Давно, видно, просто давно сытно не ел, вот и развезло. Многие ребята едят всухомятку. Поселковая столовая который месяц закрыта на ремонт. К услугам ребят только буфет. А Мишка последнее время почти безотлучно пропадал в гараже, ремонтируя технику, транспорт. Руки у него золотые.

Распахнулась дверца вездехода, впустив морозный воздух. С порцией холодного тумана в кузов вполз Михаил.

– Андрюша, земляк, – встал он на колени, – вся хмель на холоде вон. Прости меня. Христа ради, семьи ради прошу. Прости. Я бы все равно ни на тебя, ни на кого другого руку бы не поднял. Ерепенился. Так это, одна поза. Игра по пьяни в бесшабашность. Дурацкая игра. Прости.

– Да идешь ты! – зло бросил Андрей. – Переполошил всех. Спать ложись, утро вечера мудренее.

– Андрей, ну прости меня, гадёныша! Знаю о сухом законе. Да прихватил бутылку на всякий случай, мало ли что может случиться в дороге. Не возьму больше водку в рот. Прости.

– Зареклась одна хвостом не вертеть.

– Слово, начальник. Перед ребятами слово даю.

– Все, спи. Завтра поговорим. Спи!

Бывает же такое! Из «Спидолы» Шабалова полилась, приглушаемая помехами, любимая песня Лены «Белая лебедь». Разинцев и Стражин будто онемели. Как трогателен голос певицы: «Мне белая вьюга уронит в ладони перо с крыла. И ветры заплачут над снежным раздольем. Зима пришла».

Вернувшись в поселок Хорей, Стражин пришел в гости к Маньчуку. Тот накануне отправил жену по делам в Томилово. Они вдвоем уютно устроились в комнате возле телевизора, разговорились. Ничего не скрывая, вкратце рассказал Виссарион о своей некогда романтической встрече на горе Райской с Леной, о своих нынешних журналистских заботах.

– Виссарион, лезть в душу не буду. Но, думается, ты к Лене сердцем прикипел. Это надо перебороть ради неё. У Разинцевых хорошая семья.

– Было когда-то, прикипел к ней внезапно. Да потерял её. Другого любит она. Мне ночью в вездеходе подумалось, и, правда, зачем ехать к ней? Чтобы переворошить прошлое? Но, собственно, отношений между нами никаких не было. Мы с ней давно, как это ни тривиально звучит – два берега у одной реки по имени Жизнь. У каждого из нас своя дорога, и которым не желательно пересекаться.

– Ты очень остро переживаешь эту ситуацию, приятель. Но вам не нужно встречаться. Лене будет во сто крат труднее, чем тебе. Вон уж сколько лет она живет с Андрюшей душа в душу, а детей нет. Ладно, поднимем рюмку коньячка. Будем считать, ты не пробился в горы. Такое бывает.

– Нет, Борис, это горы не приняли меня.

8. Матушка Мира

Тревожно, нехорошо мне было весь вечер и всю ночь. Накануне волком выла метель, то затихая, то ярясь-щерясь одичавшей собакой-выплюйкой. Такую она нагнала тоску. Помолилась иконке Божьей Матери. Вроде бы, на душе стало легче. Переделала всю работу на буровой. Рассортировала керн, просмотрела и оформила всю документацию, прибрала наш вагончик. Жду тебя, Андрюша, мысленно разговариваю с тобой. Как-то ты в этакую завихрень-круговерть в машине? Мой бородатый, ершистый, худущий, пропахший мазутом, соляркой, с задубевшими на ладонях мозолями, дорогой мой Андрюша, мой рыцарь. Милый мой человек. Я люблю тебя, твои серые, с непередаваемым легким табачным отливом, глаза, мягкие губы. Дорогой мой, если бы ты знал, что сегодня, в эту шалую ветреную ночь, в эту счастливую для нас ночь я ощутила под самым сердцем легонькие толчки. Это он, наш маленький, или малышка, на своих крохотных нартах хочет приехать в наш дом. Сколько же мы ждали его! Целую вечность. Боже мой, длиннющая вереница дней, ночей, недель, месяцев. Мы так хотели его, а он не приходил, наш малыш. Нынче я надумала поехать в санаторий. Говорят, есть один под Евпаторией. И вот, радость моя, солнышко моё, наш малыш дает о себе знать. Прочь санаторий, прочь слёзы отчаяния! Как я молилась, как просила и Мать Кайгусей, и Богородицу Матушку Мира, чтобы родился у нас с тобой ребёночек. Я загадала невероятное: выйду из вагончика и увижу полярное сияние, то все будет хорошо. И что же. Открываю с опаской дверь. Пурга сгинула. Мороз вызвездил небо-эфир. Пусть эфир, мне так нравится. Я сегодня госпожа всему сущему, я теперь почти что Мать Кайгусей. Ведь ребёночек – это целый мир, а я мать его.

Ты меня услышал, Андрюша? Бирюзовые шторы окутали звезды, плясало северное сияние! На моих глазах счастливые слёзы. Так сладко в груди. Она скоро будет полна молока. Я это знаю. Потом я вернулась, легла в постель и вспоминала нашу поездку на мою настоящую родину. Помнишь, как мы вышли из вертолёта на малюсеньком аэродроме заштатного рабочего поселка. Ничего не осталось в нём от прежней жизни: ни бестолковых ватаг ребятишек с повизгивающими рядом собаками, ни чумов, ни нарт возле них. Не увидела я ни одного старожила моего стойбища. Стоят в мелколесье невысокие домики из бруса и даже кирпича. Помнишь, мы зашли в клуб, магазин, в контору маленького прииска. У школы брызнула врассыпную мелкота, среди мальчишек и девчонок немало смугляшек – моих маленьких земляков. И вдруг будто пролился свет, я так остро ощутила, что это же моя родина. Моя дорогая маленькая родина. Потому и берегу в нашей ленинградской, тебе не нравится это имя твоего родного города, поскольку оно не соответствует исторической правде, потому так – в питерской квартире мои детские торбасики, что кочевали со мной повсюду. На них бегут по окружности малюсеньких оленьих голенищ две параллельные голубые полоски, обрамлённые искусно сделанными из кожи и материи красными кубиками, белыми ветвями – рожками оленей, жёлтыми кружочками – это ягоды морошки, зелёными вышитыми листиками брусники. Как волнует меня этот орнамент. Торбасики сшили мама и папа. Те, кого я знала всего несколько лет. Смешной, невезучий папка, но талантливый резчик по дереву и кости. Моя красивая и добрая мамочка. Их давно нет на земле. Лучше бы мне не держать выструганных папкой деревянных олешек, не заливаться смехом от легкой маминой щекотки. Тогда бы проще сознавать, что в далёком Новохолмске есть ещё у меня мама и папа, они вырастили и воспитали меня. Веришь, я много пережила и перечувствовала, будучи девчонкой. Помню, как ушли из жизни папка и бабушка, как плакала я на груди холодной мамы в чужом чуме. Это ушло. Пусть в сердце навсегда останется только хорошее.

Я ещё хочу поговорить с тобой, Андрюша. Моя бородатая колючка. Не забыл, как мы посмеивались в моём родном поселке у гостиницы «Испытай удачу». Спасибо все же автору неординарного: никакая глухомань не погасит у людей юмор.

Молодцы золотодобытчики. Все-таки сколько в мире парадоксов. Мой народ жил в бедности века, даже не подозревая, что под ногами, за мхом и грунтом, таятся несметные сокровища. Мои сородичи довольствовались охотой, рыболовством, оленеводством. Итак, по моей прихоти мы оказались на моей родине, скрытой далью и дымкой расстояний – зубцами гор, тундрой, тайгой и лесом. Оказия в Большегородск – через сутки, отсюда на самолёте в Ленинград, а затем к морю, к теплу, к неге и фруктам. Всё это было впереди. А сейчас нам с тобой в столовую. Помнишь, она неказистая с виду, однако помещение оформлено со вкусом – резьба по дереву, чеканка. Меню восхитило: свежие огурцы, помидоры, зелень. В буфете апельсины, яблоки. Свежие овощи из местной теплицы. Грунт её защищён стеклянной крышей, трубы центрального отопления обогревают помещение. Зимой тут, как в Ташкенте летом. А после я повела тебя на берег быстроногой Кадельги. Я назвала её Катенькой. Легкая на ногу, доверчивая, до другого берега её не то что тынцзян долетит, а того проще – варежка. Мы пошли с тобой вверх по течению, удаляясь от шума рабочего поселка. Тогда-то я тебе и рассказала всё, что знала о своей семье. О, моя бабушка, взывающая к Кайгусь-нам, о, моя мама, с журчащими словами любви ко мне, о, мой папа, со своими божками алэлами. Здравствуйте, тени ваши дорогие, незабвенные. Здравствуй, Кайгусь-нам. Я просила у матери нашей, у земли всеродящей и у Великой Божьей Матери Мира, чтобы слились тела – моё и супруга нежного, души наши в одно малюсенькое тельце и душу, чтобы я наконец-то стала матерью. Неслучайно нас свела судьба на горе Райской. Ты отыскал тропу моей жизни, а я твою. Почему возле наших тропинок не появиться ещё одной – крошечной?