Белые и черные - Петр Петров

Ушаков проворно развернул одну из бумаг, которые держал в руках, а затем подал другую и, разложив на столе указал Ягужинскому на слова в строках.

Лицо Павла Ивановича внезапно получило мёртвенный колер. Ноги подкосились, и он не сел, а опустился на кресло у стола, когда глаза упали прямо на слова, указанные перстом Ушакова.

— За что такая беда надо мной! — произнёс потерявшийся Ягужинский шёпотом отчаяния.

— Тебе ли об этом спрашивать меня, после доноса, погубившего Монса! — отрезал язвительно Ушаков.

— Да я, как член суда, не один подписывал приговор Монсу, и другие тоже.

— Сила не в приговоре, а в доносе!

— Я тут ни при чём!

— Так ли, полно?

— Совершенно так. Могу образ снять со стены.

— Полно, руки отсохнут. Говорят, Бог не допускает до явного посмеяния святыни.

— Какое же тут посмеяние, когда человек не имеет ничего от навета защититься, как икону взять?

— И начать с иконой лгать?! Ну, это, скажу я тебе, плохая защита перед тем, кому хорошо всё подлинно известно, как мне, например.

— Андрей Иваныч, мой милый друг, неужели же имеешь ты на меня, несчастного, такое подозрение?

— Тут уж не подозрение, а прямое свидетельство людей, которых призывал к себе за этим генерал-прокурор, ныне гофмаршал.

— Да как они смели? Да разве можно оставить без наказания клевету?

— Клевету нельзя оставить ни на минуту без доказательства; и доказательства имеются налицо, да такого рода, что не может возникнуть ни малейшего сомнения в точности их. Не думай увёртываться, не поможет А ты лучше садись и пиши подлинное признание.

Как ни был не в себе Павел Иванович, но при последних словах подошёл к Ушакову и сказал ему на ухо, указывая глазами на ефрейтора:

— Как ты неосторожен… Можно ли такие слова говорить при ком-нибудь?

Андрей Иванович улыбнулся самою коварною улыбкою, одновременно и поощрительною, и бросающею в холод, и также на ухо, прошептал Ягужинскому:

— Пиши только. Я его отошлю в переднюю, а то на крыльцо. А не захочешь ты сам писать, примусь я. И буду тебе нарочно громче задавать вопросы, чтобы и солдаты слышали. Да и ответы буду прочитывать громко.

При такой угрозе Павел Иванович вздрогнул и шёпотом сказал:

— Хорошо, писать я буду, где допросные пункты?

— Если ты требуешь, чтоб я предложил тебе вопросы, твоё признание не в признание. Я, по дружбе, не хотел быть следователем вины твоей, а только посредником в испрошении пощады, подавая признание кающегося. При этом только могу и уверить в раскаянии твоём и будущей неизменной преданности.

Воцарилось молчание. Ушаков взглядом велел ефрейтору уйти и затворить дверь, так что грозный гость остался вдвоём с хозяином. Ягужинский быстро забегал взад и вперёд по комнате. Он чувствовал себя уничтоженным, и гибкая мысль его была окончательно сбита с толку немногими решительными словами разыскивателя. Дав своей жертве время совсем потерять энергию, Ушаков наконец повелительным взглядом показал Ягужинскому на стол и бумагу. Павел Иванович машинально сел и, ещё раз вычитав в глазах Андрея Ивановича выражение непреклонного требования, схватил торопливо перо и принялся строчить.

Вместо хозяина стал прохаживаться гость. Долго писал Ягужинский, то останавливаясь и прочитывая написанное, то переправляя и опять принимаясь за дело. Рука его стала ходить медленнее, и за прежним смятением наступил страх, что Ушаков знает более и представит что-либо ещё, чего оправдать его ум никак не может. Под впечатлением этой неотвязной мысли Павел Иванович заключил собственноручно писанные признания. Ушаков подошёл к столу и стоя впился глазами в бумагу. На лице его не было ни кровинки, одни глаза горели и метали искры. Дочитав до конца, Андрей Иванович указал пальцем, где должна быть выведена подпись, и ею украсился оригинальный документ.

Но, выведя подпись, Павел Иванович устремил на Ушакова умоляющий взгляд и тихонько, словно про себя, промолвил:

— Лучше бы поправить… поглаже выразить. Как ты думаешь? Скажи, Бога ради, как друг, искренно, если, как говоришь, пришёл ты не предавать меня и хочешь поступить по-приятельски…

— Пиши другое, посмотрим… — А сам взял написанное и опустил в карман.

При этом манёвре сыщика Ягужинский потерялся окончательно, и перо выпало из рук.

— Не бойся, пиши… — подбодрил струсившего совсем Ягужинского Ушаков. — Посмотрим, говорю, что выйдет лучше и для тебя выгоднее, то я и подам. На меня, я уже сказал раз, можешь положиться вполне.

— Н-ну… а как ты думаешь: в объяснение-то моё можно… вставить, ну, знаешь кого… и указать… то есть что я только… а они… понимаешь?

— Пиши всё что хочешь, никого не жалей, если думаешь, что так будет выгоднее… А обо мне выбрось из головы, якобы я тебе был враг. Знаем мы всё, да не возбуждали же дела без приказания: разыскать и разузнать впрямь…

Струсивший Ягужинский принял всё за чистую монету. Утопающий хватается и за соломинку, потому Павел Иванович больше чем с охотою ухватился за позволение Ушакова писать всё не стесняясь. Мало того, дописав второе признание, в котором сильно запутывались Чернышёвы, и передав писанье Ушакову, Ягужинский надумал, что всё же мало себя выгородил, и попросил позволенья ещё написать. И третье написал.

Третье признание было скорее оправданием во взведённой на невинного Павла Ивановича клевете: якобы он принимал участие в кознях против императрицы. Он, напротив, будто бы слышал о кознях Чернышёвых, Толстого и Матвеевых, а сам только старался их самих обратить на путь истины, чести и совести. Виновным себя находил Павел Иванович разве в том, что не рассказал о замыслах тех господ. Но если он и не сделал этого, то потому только, что не придавал значения их затеям и бредням. Прочитав все три признания, не только Ушаков, но и человек совсем неопытный должен был прийти к заключению, что Павлу Ивановичу ни в чём не следует верить.

— Ну, как ты находишь моё признание? — спросил автор сыщика, взявшего все три экземпляра и уже уходившего.

— Ты сам знаешь, что хорошо, — отшутился Ушаков, прибавив внушительно: — Смотри же, никого не принимай, сам не выходи, а люди мои могут в передней быть… до каза.

Распростившись прелюбезным образом с одним, Ушаков поспешил домой и, придя к запертому Лакосте, отдал ему следующий приказ:

— Смотри, я не бью тебя, как велено, потому что знаю, что ты, как умный человек, из боязни за свою шкуру предпочтёшь верно мне служить и выполнять строго что накажу!

— Путу… путу, — шептал струсивший шут.

— Ступай же к Петру Андреичу теперь. Ведь ты шёл к нему, когда я схватил тебя?

Лакоста кивнул утвердительно головою.

— Молчок, что я знаю о ваших тайнах. И продолжай своё дело как ни в чём не бывало, но не уходи до моего прихода. А если ты изменишь, что видно будет уже с первого взгляда, — запорю… Смотри же… Мы за тобой следом, или лучше будет, если с тобою же мы и проедем до сеней Толстого… ты укажешь, куда и как пройти.

Лакоста ответил утвердительно.

Ушаков оделся и вышел с ним вместе; команда не дожидалась и уже двинулась от дворца.

Генерал на этот раз посадил Лакосту с собою в сани, и они быстро покатили сперва по набережной, потом по Неве, к 12-й линии.

Всё сделалось буквально так, как рассчитал Ушаков. Когда он и Лакоста прибыли к дому графа, команда находилась уже там. Шут повёл всех через чужой пустой двор сзади, во двор графский, к лесенке, ведшей на вышку, что итальянцы прозывают бельведером. Там жил старый граф.

Всё было пусто, так что, пропустив вперёд себя в светлицу шута, по коврам, неслышно, в переднюю в потёмках прошли и солдаты. Прошли беззвучно и притаились.

Лакоста как ни в чём не бывало начал пересказывать свою затруднительность шпионить теперь, когда произошла распря из-за него между государыниными женщинами.

Старый дипломат начал преподавать ему практические советы, как поправить сколько-нибудь дело для продолжения наблюдений, но речь его вдруг перервалась на полуслове, когда он заслышал странный шорох.

— Кто там? — крикнул граф Пётр Андреевич.

— Я, ваше сиятельство! — И из-под занавески ворвался стремительно Ушаков.

— Это что значит? — не столько с испугом, сколько со злостью спросил хозяин.

— Имею честь предъявить вам высочайший указ.

И перед старцем Андрей Иванович проделал опять свой фокус с полным успехом.

— За что это? — ещё не придя в себя от неожиданности, спросил, прочтя написанное, граф.

— Не могу знать.

— Правда?

— Точно так.

— Ты не один ведь?

— С людьми…

— Нельзя ли велеть им выйти, потому что с тобой намерен я поговорить, если хочешь, обстоятельно.

Ушаков дал знак, и ефрейтор со служивыми вышли в сени и расположились там.