Шофер - Андрей Никонов

у уличной шпаны назывался «датский поцелуй». Видя, что жертва ещё не валяется на земле и не просит пощады, рыжий попробовал врезать по лицу — теперь уже левой рукой, в которой был зажат кастет.

Травин откинулся назад, роняя пистолет и открывая корпус, рыжий торжествующе улыбнулся и провёл хук справа в селезёнку, для этого ему пришлось немного повернуть плечи. Сергей не стал закрываться, откинулся ещё больше, ослабляя удар, перехватил руку, удерживая Зулю, и двинул ему ногой в пах, так, словно изо всей силы бил по футбольному мячу. Бандит замер, открыл рот, чтобы заорать, Сергей прямым ударом пробил по зубам. Челюсть хрустнула, вдавливаясь в череп, рыжий упал на бок, поджал ноги и схватился за подбородок, хрипло подвывая. Пацан, который всё это время простоял на одном месте, ковыряя в носу, бросился бежать.

— Пойдём, — Сергей протянул Симе руку.

Та ошарашенно посмотрела три тела, валяющиеся в разных позах, не отрывая от них глаз, как сомнамбула, натянула платье, просунула ноги в туфельки и пошла вслед за Травиным, постоянно оглядываясь. Сумку она забыла на траве, Сергею пришлось за ней вернуться. По пути он двинул ногой по голове Рябому, который вроде как слегка оклемался и даже встал на колени, забрал кастет у рыжего, а у ржавого нагана, поднатужившись, погнул ствол. Револьвер он по пути выбросил.

* * *

Окраина Москвы Азалова вполне устраивала, Преображенская площадь, если не соваться дальше, в Черкизовские ямы, Хапиловку и прочие места, где всякая шушера обитала, местом была приличным. Ну а если душа развлечений требовала, рядом, через мост, находились Сокольники, где этих развлечений предлагалось на любой вкус, а если и их не хватало, то до центра города рукой подать. Правда, там всё напоминало ему прошлые времена, не слишком роскошную, но всё же светскую жизнь. Где-то в Кривоколенном переулке всё ещё стоял дом под номером четыре, где сенью 1826 года Пушкин впервые читал пьесу «Борис Годунов». В конце прошлого столетия здание принадлежало московской тётушке Азалова, он провёл детство, играя в просторных комнатах с лепниной и роскошными люстрами, а теперь большевики разделили дом на квартиры, квартиры — на комнаты, и заселили туда рабочих.

Ютиться в коммуналках бывший офицер категорически не соглашался, Азалов занимал просторную квартиру на первом этаже дома, стоящего на Бужениновской улице, с отдельным входом и небольшим участком земли. До ресторана братьев Звездиных, где они со Шпулей вели дела, было две минуты пешком, или столько же на автомашине. Там же, в этом ресторане, Азалов столовался.

Пётр и Павел, которых он называл апостолами, сидели напротив него. Парни налегали на водку, а он выпивку с некоторых пор не переносил, спасибо бывшему другу, Станиславу Пилявскому. Воспоминания о той ночи немного стёрлись, но никуда не делись, сейчас он только об этом и думал. А точнее, о том ребусе, что оставил Станислав.

Лев Иосифович Пилявский многое рассказать не успел, когда за него взялись по-серьёзному, схватился за сердце и через минуту уже не дышал, но кое-что узнать удалось. Его брат в начале октября двадцать первого года должен был уехать за границу, в Берлин, в советское торговое представительство, но умер в конце августа, когда возвращался со службы в наркомате почт и телеграфов. Грабили какую-то супружескую пару, Станислав не вмешивался, попытался пройти мимо, в него попала шальная пуля. Станислав не бедствовал даже в голодный двадцатый, он поддерживал родных, покупал на чёрном рынке продукты и вещи, и Льву оставил тысячу царских империалов. Почти двенадцать килограммов золота Лев Иосифович эти годы хранил под половицами, всё ожидая, когда же свергнут большевиков, но так и не дождался. Остальные богатства Станислав где-то запрятал, брат его только про шкатулку успел сказать, когда ему глаз выковыривали. И надо же, петроградский гость секрет разгадал.

На рисунке, который нашёлся в шкатулке, кружками указывалось местонахождение пяти схронов, каждый с разным количеством монет. В сумме получалось шестнадцать тысяч империалов, та же сумма стояла внизу, в углу листа, и там к слову «имп» прибавлялось «зол». Что, совершенно очевидно, значило — золотые империалы. Рядом с отметками стояли какие-то даты, частью из начала этого века, а частью — из прошлого, что они означали, Азалов пока понять не мог. Лист бумаги охватывал столичный город и ближние земли, местонахождение можно было легко определить — например, один кружок захватывал Преображенское и Лефортово, рядом с ним сделали надпись — 3600имп, и дата, 12/II-1901. Золото лежало рядом, только руку протяни. И он бы протянул, только для этого пришлось бы половину Москвы перерыть.

Азалов прекрасно помнил, что всего было восемь ящиков с монетами, в каждом — по четыре тысячи штук, значит, половина добычи дожидалась своего хозяина. Свои золотые империалы, которые Станислав им оставил, как кость собакам бросил, Герман пустил в оборот, пытаясь нажиться спекуляцией. Неудачно, коммерсант из Азалова не получился, золото он терял быстрее, чем зарабатывал, и через три года, аккурат, когда в Москве убили Пилявского, остался ни с чем. И вот теперь справедливость, как он её понимал, должна была восторжествовать.

Каким боком игральная кость касается карты, бывший офицер

пока не знал, и даже догадок не было. Сколько он её не бросал, всегда выпадала двойка, кость была из серебра, где-то внутри свинцовая вставка заставляла её показывать одно и то же число.

— Простите, товарищ, — швейцар почтительно склонил голову, подойдя к столу, — вас какой-то малец спрашивает. Говорит, вы его знаете.

— Что за малец?

— Сказал, Фёдором кличут. Косит ещё глазом одним.

— Федька Косой? Давай сюда, — Азалов бросил швейцару целковый.

Тот поклонился, и через минуту вернулся обратно с мелким пацаном. Лицо у мальчишки было глуповатое, а глаза — умные, особенно левый, который смотрел чуть в сторону.

— Ну чего тебе?

— Дядь Герман, там Рябого побили, и Зулю тоже. Мы гуляли, а они там лежат, барахтаются на траве, значит, фраер и баба его, сочная такая, размалёванная, чисто лахудра. Ну Блоха и говорит, мол, давай их пощупаем, добыча-то лёгкая, а что мужик здоровый, не разглядел. А револьверт у Блохи разряжен был, он всё конфекты по деревьям распулял. Так мы вышли, этот мужик револьверт у Блохи отобрал, самому Блохе ногу сломал. А Рябому в лоб зарядил так, что тот как мёртвый упал. А Зуле он всё лицо разломал, прям лютый зверь.

— Зверь, говоришь? Какого хрена вы попёрлись в лес? — Азалов был готов Фёдора прикончить, ладно Блоха, бесполезный человек, а Зуля был очень даже полезным, мало того, что приёмы знал, так любой замок мог открыть.

— Так воскресный день, отдыхали культурно, вот если бы не Блоха, мимо прошли. Я за ним проследил, дядя Герман.

— За кем, за Блохой?

— За фраером этим. Только он ушёл, на транвае уехал, гад.

— А с Зулей что?

— Как что, валяется небось на поляне, фраер ему крепко врезал.

— Мы пойдём, — апостолы дружно поднялись из-за стола.

Зуля, или по святцам — Илья, приходился им родным братом.

— Бегом, — приказал Азалов, — пролётку возьмите. Отвезите их к Бахрушину, если живы ещё. За Зулю я лекарю заплачу, пусть подлатает как следует, а остальные сами как хотят.

— Сделаем, — серьёзно кивнули братья, и бросились к выходу вслед за пацаном.

Травин мальца, который крался за ними, срисовал, и поэтому впихнул Симу в трамвай, сам залез следом, но стоило гремящему вагону свернуть, спрыгнул, отскочил в сторону. Пацан некоторое время тупо глазел на ушедший трамвай, а потом бросился бежать. Сергею пришлось потрудиться, чтобы его не заметили, он почти потерял парня из виду на Ермаковской улице, но нагнал возле Яузы.

Малец перебежал через Матросский мост на Преображенскую площадь, миновал извозчицкую чайную «Тройка», возле которой улица была заставлена колясками, пролётками и телегами, и, чуть было не попав под копыта запряжённого в экипаж жеребца, прошмыгнул в ресторан братьев Звездиных, что напротив кинотеатра «Орион». Сергей дошёл до угла двухэтажного дома, свернул на Генеральную улицу и приготовился ждать. Там он простоял недолго, пацан выбежал а в сопровождении двух крепышей в кожанках, один из мужчин свистнул, подзывая извозчика, и троица, забравшись на рессорную бричку, умчалась в сторону Сокольников.

Травин несколько раз закрыл глаза, чтобы убедиться, что образ будущих преследователей отпечатается в сознании, и двинулся к парадному крыльцу