Видоискательница - Софья Купряшина

Например, Макаренко выучил Ванду по утрам вежливо говорить всем «доброе утро», после 12.00 — «добрый день», а между пятью и шестью вечера — «добрый вечер». Ванда старательно, задорно улыбаясь, произносила каждый день эти магические словосочетания, и все (почти все) отвечали ей улыбкой, приветствием и добрыми шутками, и только две эти выдры смотрели сквозь нее оловянными глазами и молча шли мимо, протирая тесными юбками безжизненные лобки. Ванда пЕшила и печалилась.

Однажды она столкнулась у мастерских со Светланой Федоровной и, улыбаясь чему-то, вежливо поздоровалась.

Светлана Федоровна выпустила воздух из плоских ноздрей, подождала, пока Ванда отойдет шагов на десять, и заорала так, как будто ее за жопу укусили:

— Ванда!!

Девушка испуганно обернулась.

— Почему мастерские не заперла?!

— Дак… открыто было… — И не успела она договорить, что там осталось работать несколько ребят, как Светлана Федоровна обрушила на ее небрежно встрепанную голову массу проклятий и неприглядностей.

Ванда, прищурив потемневшие от злости глаза, медленно приближалась к Светлане Федоровне, и когда та поняла, что хватила лишку, было уже поздно. Мигом вспомнила девушка все то, чему ее учили на улицах Москвы, в подвалах и на чердаках. Издалека эта сцена напоминала веселую пантомиму. Ванда говорила тихо, но была выразительна ее мимика и темпераментна жестикуляция. Кладовщица мелко отпрыгивала от нее, совершенно настежь отворив рот и глаза. Таким образом Ванда загнала испуганную Светлану Федоровну в узкий промежуток между двумя сросшимися деревьями, забором и зданием мастерской. Там она показала ей финальное «от винта», повернулась и спокойно пошла в другую сторону. Фригидность была посрамлена. Блядство восторжествовало. А если честно, то не было в коммуне человека, который бы любил выжигу и обжору Светлану Федоровну вместе с ее подхалимной тенью, библиотекаршей Маргаритой Прокофьевной.

Глава 6

Утром все уже знали, что в коммуне им. Петра Великого произошло ЧП: Ванда Лисицкая пробралась в кладовку и съела там четыре тульских пряника, две конфеты-«свечки», полплитки шоколада и полбрикета горохового концентрата.

Она вышла из кладовки разболтанной походкой десятилетнего беспризорника, с раздувшимся животом, подмурлыкивая «сладку ягоду». Косы ее порядком растрепались, успела испачкаться и клетчатая юбка о какую-то крупную консерву, вымазанную солидолом.

— Как дела, Ванда? — весело спросила ее заведующая.

— Отлично, пацаны. Все-таки одной похавать — это высший кайф. Никто на тебя не пялится, как ты вилку держишь.

— Объяви общий сбор отряда, Скропышев.

Скропышев задудел на мотив «В магазине Кнопа», но слова уже, конечно, были другие:

Были мы бродяги.Голые бедняги,А теперь в коммунеМы живем, как в ГУМе.

И собрание началось.

— Как же так, Ванда? — говорил председательствующий. — Посадили тебя за компьютер, приставили умелую Поросяеву — живи, учись! Лечись, в конце концов! Многое ты испытала, но мы не корим тебя, а стараемся вернуть к нормальной жизни. Может, не нравится тебе компьютер? Может, у тебя есть какая-нибудь мечта?

— Мечта? Нажраться от пуза. А потом спереть у вас скатерть красную с кистями и скомстролить себе из нее куртку и брюки, чтоб на молниях. Во какое у меня мечта!

И Ванду поставили в цех, в кистяной отдел, рядом с кабинетом Макаренко.

Не все шло гладко. Живот у Ванды рос не по дням, а по часам. Кисти становились все ровнее.

Макаренко часто хлопал ее по плечу и другим местам:

— Молодец, дивчина!

— А и чего ж! Это ж я ж делаю ж сама ж! Никто ж мне ноги не раздвигает, руки не заворачивает! Не забуду мать родную и коммуну я Петра! — шутила она.

Скорбно смеялись. Макаренко был серьезно болен.

Глава 7

Следующее событие потрясло вообще всех. Ванда, как всегда, нарезала кисти и вдруг грохнулась вместе со стулом на пол. Поросяева подбежала к ней со шпулями.

— Ой, Лидок, сколько раз была беременна — никогда такого токсикоза не было, — прошептала бледная Ванда.

— А сколько ж тебе лет, Ванда, голубушка?

— А и что ж. Пятнадцать. Смолыгин-то… грозился все… скажу, мол… Да не сказал бы, хоть бы сто ежей ему хором в жопу запустили… Любит он меня… А я ведь с двенадцати лет… это… на вокзале…

«Уж не припадок ли у нее начался?..» — подумала Поросяева.

— Что с двенадцати лет? Мороженым торговала?

— Каким мороженым?! Пиздой! Ясно тебе?! Вот этой вот самой!

— A-а, ну это ничего. Это пройдет. А теперь живенько — Ноздратенко! Труби гинекологическую тревогу! — закричала Лида на весь цех.

Шпули смешались.

Глава 8

Чистая белая палата не радовала Ванду Лисицкую. Не радовал черноглазый смуглый малыш.

Она запахивала халат, распахивала окно и кричала верной Поросяевой:

— Пивка переправь! И сигарет! Банки две б!

— Так ты ж закоди…

— Делай, что говорю!

А в коридоре главного здания коммуны в траурной рамке висел портрет Макаренко. Траурный караул менялся каждые три часа.

Никто не видел Ванду плачущей.

Но теперь, сидя среди роз, апельсинов, девочек и пива, она крепко затягивала и выла:

— Девки, вы все знаете, что я сволота. Руки у меня из жопы растут. Глаза завидущие. Я ведь и у вас попиздила много. Но у меня сын от Макаренко. Я из-за этого старого пидора и пришла сюда, и терпела весь этот маскарад. Вы простите меня, девки. Но теперь все: завод — дом — молочная кухня. Выблядовалась я до предела. А он мне глаза открыл: «Кли-и-тор, — говорит, — потрогаю тебе, кли-и-итор. Так — говорит, — приятнее, если ебаться и подрачивать». А меня на вокзале драли, как пиздили, — кто во что горазд. Я и слова-то такого не знала: «кли-тор» — будто ручеек журчит, молочная речка. А книжки какие мне читал по ночам! «Добрый день»… «Приятного аппетита»…

И тут у нее начался настоящий припадок. Сестры с бараньими глазами побежали все в одну сторону и долго не возвращались. А Ванда стукнулась головой об угол кровати и больше в себя не пришла. Так закончилось ее пребывание в коммуне им. Петра Великого.

Тверской бульвар, 25

В Доме Герцена один молочный вегетарианец, филолог с головенкой китайца — … — лицейская сволочь, разрешенная большевиками для пользы науки, — сторожит в специальном музее веревку удавленника Сережи Есенина.

Ловилий Униформович, велите подавать!

Тверской бульвар есть непереносимость пространства и несмыкание его. Сцена непереносимости. Замещение солей на что-то другое.

Обломки дыма.

Меня больше нет.

(надпись на двери мелом)

Салют в честь дня.

Скоро я смогу выебать себя в рот.

(из дневника гимнаста)

Или рассказывать свои сны: утром, в тумане, сонным мудицам, когда в синейшее окно впадает лист и не заутрело еща.

Подморозило, бля. Боты стоптались.

Спижжено:

стакан мудачьего кагора

помидор гнилой

грызена корка

крем для ног «Эффект» лежит вместе с сапожными щетками и кремом для сапог. Это загадка.

Тверской бульвар есть теория возмущенного движения. Возмущение — жестовая орфограмма. Возмущение в движении. Радиокомпозиция «Я гоняюсь, как мудак, за туманом» (в приложении). Достигал — Нахтигаль. Золото стрелки. Твердить вердикт. Застарелый мастер Зуб (молчат, притырки; догонки хотят). Полное пространство. Подлое. Больные дебаркадеры (и добавить: декабря). Графика мертва. Черно-белого текста. Сыновняя улица Мамыш-Улы.

Надо облюбить это пространство. Но смогу ли я вспомнить что-то кроме холода?

Мед и мел. Медимел — фамилия и фамилия Олинсон.

Тверской бульвар есть гормональный укол в матку.

крик виз

краг визг

вонз. игла —

потревожила и ушла

обратный путь

падает грудь

Пустозерск, Белосток

«Голубые края серебра»

A question:

— Скажите, я доеду на этом троллейбусе?

Reply:

— Куда?

— Ну, это… как его… к метро…

— Какому?

— Ну…

Внезапно оборачиваюсь, хватаю ветку дерева, велю, куда положить потерянные ключи, со всей этой занудной сибирской обстоятельностью описываю город К.