Видоискательница - Софья Купряшина

Он стал запирать меня снаружи, оставляя на день только хлеб и ложку заварки, потому что я плотно подсела на чифирь, а деньги тратила, по его мнению, совсем не на те продукты. Пока он справлял свои темные делишки, играл в карты и пил по ночам где-то в других местах, я сидела на полу и курила, или рылась в шкафах в поисках денег и колес, или нюхала его одежду для сеанса, обложившись ею со всех сторон. Все эти его зэковские игры с запиранием и голодным пайком не могли окончиться хорошо: он переоценил силу своей власти. Я понимала, что превращаюсь в неполноценное существо — и это в семнадцать лет! — что я опускаюсь в вечный страх и покорность всему, и мне уже настолько все равно, что я не вижу разницы между жизнью и смертью, между грязью и чистотой, что я опускаюсь, как баба, и ловить мне с ним уже больше нечего.

Во мне давно доминировали звериные инстинкты: хотелось трахаться и хотелось есть, и в очередной день, нанизанный хуй знает на что, я просто перевела замок на «собачку», прикрыла дверь, вышла из квартиры и быстренько склеила мальчика у соседнего дома. Сговорились за пятьдесят баксов. Он жарил мне курицу в микроволновой печи, поил «Абсолютом», добивался телефона. Но я быстро свинтила оттуда, удовлетворенная во всех отношениях, кроме одного: мне страшно хотелось увидеть эту уголовную рожу, прижаться к нему, исцеловать, слушать, как он говорит: «Санька, не борзей», постирать ему что-нибудь, приготовить, насмешить, снова слушать его издевки, а потом извинительные, жуткие истории о том, как он мучился на зоне. Я не могла ничего с собой поделать и снова пошла в нашу хату.

Он сидел в темноте, в изменившейся почему-то нашей комнате (я не поняла по пьяни, в чем дело) и курил.

— Что ж ты наделала, сучара! Кто разрешил выходить?! — Первое, что я услышала.

Нас обчистили. Не было телевизора, видика и компьютера. Все перевернуто на хрен. Я попятилась, но он быстро загородил дверь. И началось наше последнее свидание. Рифленые подошвы. Изшрамленные кулаки. Красивые слова — в бога и в душу. Он вырубил меня довольно быстро, поскольку я была уже в кондиции.

А дальше — очнулась, конечно, куда ж я денусь, глубокой ночью, на лестничной площадке. На мне лежала моя сумка со шмотками, баксы были при мне, а жизни при мне не было. Я вынула шнурки из ботинок, сделала кое-как петлю, спустилась на этаж ниже и прицепила ее к шпингалету. На улице пели залихватские песни:

Выбросили ежаС десятого этажа.

Я чуть-чуть постояла на подоконнике и резко спрыгнула, уже понимая (и надеясь), что все это барахло порвется. Мне казалось, что я лежу на дне моря и рву на шее водоросли. Не знаю, как я выглядела, как рвала шнурки и пыталась продышаться, — дикое, должно быть, зрелище. Очень сильно захотелось жить сучаре: хоть как-нибудь, хоть где-нибудь…

А на дворе был покой: горело несколько разноцветных окон — еще сонно, вполсилы, мягко, тепло. Я заглядывала в эти окна, и видела массивные картины с дальними метелями, афиши с автографами, железные банки с водой и воском; все это было тускло, имело множество теней и оттенков; были предметы с запахами винными, телесными, смертными, заключенными в ветхую раму, где, перечеркивая друг друга, мостились провода, снежные потоки, далекие мириады домов, труб, антенн и тусклых осколочных окон без штор, переложенных съестными свертками, имеющих притороченную к форточке бутыль шампанского в сетке, окон минорного ночного действа, дверных рельефных отделов, брызжущих окнами, снова окнами, похожими на рамы картин и камеры тюрем.

Я приехала в Теплый дом еще в темноте. Был седьмой час утра. Гудела колонка. Было ослепительно, жарко, пахло чистым бельем. Брат и тетка спали.

Я вяло представила себе ее подъебки по поводу моей физиономии, еле слышно обрадовалась его предстоящим карабканьям по моим больным частям тела, положила на стол пакет с книжкой «Грибы в лесу и на столе» и набором динозавров и стала изучать кастрюли. Мне было все равно. Я снова стояла в теплой микроскопической кухне — на этот раз с холодной куриной ногой в руке.

Жареная в рот рыба с двумя «н»

Русская орфография в действии (в течении, в продолжении, в заключении):

мочёные яблоки,

мочёные люди (которых хотели замочить, но не смогли),

меченые люди (с пометкой: списано — списсано: спи-ссано все кругом — обо-ссано — спи!).

Раненные тяжело в жопу джигиты с двумя «н» и зависимым словом разъехались по степи; так и надо им: неча шастать по чужим угодьям. Пулю вынул врач молодой сослепу кишкою со слепою. Фамилия у него — Сгущёнкин.

— Тужьтесь, джигиты, — говорит.

Джигиты — краденые, студеные, граненые, все — как на подбор, с ними дядька, его фамилия — Анальнов-Отверстиев, как Мамин-Сибиряк и Папин-Пермяк; на нем армяк, а в руках армянский коньяк.

Ну вот — короче. Семантика в действии. Видят они — стоит желанный, жеманный, медленный, невиданный, ряженый, суженый — в «Арагви» ужинал. Суженый — ссуженный (кому ни то под проценты), с-уженный (узкий),

осужденный (условно) —

устриц жрет — Минакер-докер-покер-джокер.

— А как вам нравится этот джентльмен?!

Все так и упали. Воблин Глаз всех наебал на чирик и поехал стоя на скачки. Ему перстни не нужны, вальяжному такому; догнаться только хотел, а вышло видение. Кранты, бинты, глаз голубой и кровавый. Ну и зашился, конечно. А что делать? Проблематика.

Берут сходу на шоссе:

— Братан сидел?

— Сидел.

— Ну и ты посиди. Ты у нас на районе не бывай: у нас все крыто шифером (шофером Шифриным). У нас шарики-хуярики катаются почем зря, чирики-чинарики валяются — подними да прикури. И не трогай женщину у стенки.

— Трогай! (ямщик).

Тушенки свИнной запросили — на три рупии — у гопничков; они корежатся — целки, что ль, все? Молчат притырки. Догонки хотят. А куда их ткнуть?

— Ты где, — говорит, — вчера шмонался?

— Да так — маленько былое вспомнил — побегал с сачком по болоту.

— Не утоп?

— А ты думал, я святой уже? Шмары все болото запарковали; хотят мотель с заведением отгрохать — на финские. Телячья водка (для тельцов), закуска «Новая», закуска «Старая», закуска «Укус суки», капуста была квашеная, без приставки, с одним «н».

Летают халдеи и режут газелей на части, в хрусталь наливают вина и ворочают в жертвенной печке на предмет готовности пирожков «Улёт сапожника». Все скромненько, без лишней недостачи, генералы добреют и без коктейлевых зверств, и кто благодарит на шумерском диалекте, тому не уехать без бабы.

Итак, действие в орфографии: блюдо года — «Рыба, жаренная с двумя „н“».

Ванда

Глава 1

Ванда Лисицкая очень тяжело привыкала к новым условиям. Половина ее мозга была закодирована гипнотизером, вторую съедал «очаг патологической активности», как именуется по науке эпилепсия. Припадки обещали через год.

Ее не веселила ни прозрачная пелеринка, датая ей взамен разлохмаченной жакетки, сквозь которую просвечивало голое тело, ни уверенные, хоть и простые козловые башмаки на пуговках, датые взамен калош, ни опрятный макинтош, ни летнее пальто, ни панталоны, ни бязевая кофточка, ни чистые косы. Она мечтала о пивбаре «Три пескаря», где никто не замечал ее грязных ног, если спрятать их под стол, а замечали красивую шею с пылью между ключицами и пышную грудь, еле сдерживаемую порванной зигзагообразно тельняшкой. Копна неопрятных волос тоже воспринималась делом естественным.

А тут, с косами, в платье, сидя у окна, она мечтательно смотрела на улицу, даже не думая учиться работать на компьютере. Она с отвращением принюхивалась к себе — пахло мылом, фиалками.

У Ванды была пробита грудь, потому что в приемник она поступила бухая и треснулась грудью об угол стола. Тугие косы жали, жал воротничок… Она привыкла к широким юбкам и кофтам, еле застегнутым, с шароварами под ними зимой, к портянкам и калошам сорокового размера, привыкла к распущенным волосам, в крайнем случае кое-как схваченным ржавой заколкой, не любила сидеть прямо, со сведенными ногами, не умела пользоваться носовым платком и вилкой.

Она жила картинками прошлого и его снами. Но в эту ночь ей приснилось, что они должны встретиться с Крупской в бане, и там та ей все объяснит.

Ванда прошла по подземному переходу и вышла прямо на баню, грязно-кремовое облупившееся здание с четкими малиновыми буквами.

У стены уже стояла Крупская, и Ванда подошла к ней, с перепугу назвав Надеждой Ульяновной. Они вошли внутрь и стали раздеваться. Ванда все ждала, когда Крупская начнет объяснять ей все, но та сосредоточенно намыливала свой круп и вообще оказалась гораздо крупнее, чем на фотографиях. Особенно спина у нее была мощная. Потом она вообще куда-то провалилась, и Ванда осталась одна на пороге, боясь пройти босиком к душу и подцепить еще какой-нибудь грибок к своему хроническому трипперу. А у самого душа стоял ряд разноцветных, резиновых, но совсем малышовых тапочек…