Хроника царствования Николя I - Патрик Рамбо

В ягдташ Великого Ловца попал и мсье Аттали, камергер короля Миттерана. Уже давненько они присматривались друг к другу, хотя в большинстве случаев их взгляды не совпадали. При всем том именно мсье Аттали некогда позволил Его Величеству посетить Дворец, не оповестив о том короля Миттерана, провел по вызолоченным комнатам, словно какого-нибудь агента по продаже недвижимости, которому предлагают выгодную покупку. Чтобы считаться крупной дичью, добыче Нашего Суверена не следовало числиться среди перебежчиков, по природе своей солидарных с мерами, предпринимаемыми Дворцом, — в Истории им надлежало остаться под другим, более мягким ярлычком: «гаранты». Самым блистательным из гарантов стал мсье Ланг, сперва герцог Блуазский, отпраздновавший в своем Блуа пятисотлетие со дня рождения Франциска I, а затем герцог Булонский, проведший в Булони чествование тамошних сардин. Мсье Ланг, став членом комиссии по поправкам, вносимым в имперскую конституцию, решительно отверг мнение, что сделался либо заложником, либо алиби Государя лишь потому, что когда-то сам подписал важный международный договор по морскому праву и на всех побережьях слыл видным специалистом в этой области; теперь он уже метал громы и молнии против бывших единомышленников, принявшихся его освистывать. «Ну что тут такого! — восклицал он. — Я действую совершенно свободно. А тем, кто меня осуждает, явно не хватает благородства и трезвости взглядов!» И, пододвигая свой стул поближе к креслу коммодора Балладюра, возглавлявшего эту комиссию, призванную облечь износившуюся конституцию в новые одежки, гармонирующие с мерами, принятыми в царствование Нашего Суперсовременного Предводителя, герцог Булонский ныне считал именно себя исполненным благородной трезвости взглядов, ибо не он ли когда-то (в пору ученичества в Нанси) декламировал с любительских подмостков слова Калигулы из второй сцены третьего акта одноименной пьесы мсье Камю: «Ошибка всех этих людей в том, что они недооценивают силу театра». И герцог по сей день оставался верен идеалам сыгранного некогда героя.

Сам он был родом из Мирекура, городка, своим именем обязанного Меркурию, сыну Юпитера, богу красноречия, покровителю торговцев и воров. Это же имя носит маленькая планета, расположенная ближе других к солнцу, как и наш герцог, когда сделался суперинтендантом короля Миттерана и вращался на близкой к нему орбите, подобный ярмарочной шутихе. Мирекур был славен также кружевами и позументами местного производства, которые весьма ценятся изготовителями шикарного белья и скатертей в духе «Гранд-Элегант», этакой розоватой льняной кипени, а еще там делали музыкальные инструменты, что побудило герцога не только учредить «Праздник музыки», получивший известность и при других европейских дворах, но и собственной игрой на лютне услаждать слух тамошних принцев, тем паче что лира с ее изогнутой декой и звенящими под пальцами струнами эффектно оттеняла тонкий профиль исполнителя. И вот мсье Ланг, столь любимый канатными плясунами и букинистами, когда подошел его срок, стал подумывать, как бы сообщить своему имени новый блеск, ведь вконец измочаленный Левый лагерь уже не мог придать ему ни малейшего веса. Да, из герцога Булонского вышел образцовый гарант, по своему обыкновению, он даже малость переусердствовал в этом качестве, чем вызывал досаду сподвижников; он же объяснял свой пыл желанием послужить общему делу и что было сил пекся об укреплении и так уже почти безграничной власти Нашего Всеэкуменического Лидера, осуществлявшего, согласно его новообретенным верованиям, «беспрецедентный проект грядущего обновления».

Кто нашептал Правителю саму идею создания имперских комиссий? Кардинал де Геан? Шевалье де Гено? Кто бы это ни был, сам дьявол вещал его устами. Вкупе с именитыми персонами, которых надлежало задвинуть и держать на поводке, эти некрепко сбитые группки, состоящие на государевом жалованье, обессмысливали работу настоящих комиссий Палаты и министерств, сводя на нет их усилия, похищая проекты, замыслы и решения, чтобы устраивать вокруг них мелкую возню на дворцовой кухне. Однако же Наш Сверхчувствительный Вождь улавливал некие признаки недовольства, в его воинстве кое-где раздавалось сдавленное шушуканье: ворчунов сердило вмешательство в их дела былых врагов, грозившее уменьшить ту долю в поживе, что причиталась давним союзникам. Таким настроениям следовало положить конец. Во главе партии немыслим был иной председатель, кроме Его Величества, и, чтобы управлять этим правительством, изначально задуманным как марионеточное, не было иного премьер-министра, кроме него же. Мсье кардиналу пришлось осадить смутьянов: «Императору надобно послушание, притом безоговорочное!» Сии великие слова, подобно громовому раскату, буквально пригвоздили депутатов и министров к их седалищам. Все потупили головы, и многие потом еще долго не смели их поднять. Но оторопи этих подданных никто словно бы и не заметил: все скрыли клубы ладана, поднимавшиеся к ноздрям Нашего Огнебенгальского Молниеносца.

А вот за границами страны — ни клубящихся благовоний, ни гимнов во славу, ни коленопреклонений. Сплошные маловеры и охальники, завистливые инородцы, которым не посчастливилось обрести такого вождя, они разражались в своих листках фальшивым негодованием или сарказмами, а Его Величество, увы, не имел способов их прищучить. Ах, сколько там желчи и поношений! Ох, как ужасно читать все эти памфлеты! Сколько дерзости в известном лиссабонском щелкопере, которому никак невозможно заткнуть рот — он утверждает, что Его Величество возвел предательство в систему, поскольку десять лет назад сам предал короля Ширака, а этого последнего уже давно изображали с торчащим из спины стилетом. Это португальское ничтожество заходит слишком далеко, объясняя своей квохчущей публике, что во Франции-де ныне именно предательство называется «грядущим обновлением». Другой наглец, родом из Мюнхена, дерзнул предположить, будто Наш Венценосец заново провозглашал законы, существовавшие и раньше, но не бывшие в употреблении, а еще — что он манипулировал инстинктами своего народа, действуя нахрапом, а не по разумению. Его соплеменник из Франкфурта с пеной у рта вещал о том, что он именовал популизмом Нашего Монарха. А в Мадриде некий непристойный субъект написал, что Наш Нежнейший Лидер относится к эмигрантам как к скотине, продаваемой на ярмарке. Лондонская «Файнэншл таймс», которую кое-кто все еще считает серьезной газетой, утверждала, будто он неспособен продвигать министров, поскольку вечно умаляет их вес, так что никто в мире им уже не доверяет. И поток столь гнусных наветов изливался до самой встречи в Лозанне, после которой говорили еще, что якобы Наш Повелитель взвалил на себя все трудные вопросы, но ни единого не решил.

Конечно, было нетрудно опровергнуть все эти измышления, ни в грош не ставившие душевную широту и величие Нашего Отца Народа. Ложные выпады, недобросовестность, злобная зависть — лишь так надлежит истолковывать попытки заграницы очернить могучие свершения Нашего Избранного Властелина. Только совсем не зная его, можно утверждать, будто он размяк перед лицом повседневных трагедий, измучивших его подданных. По большей части мы видим, с какой твердостью он подавляет свои чувства, что приличествуют образцовому государю. Если (подобно святому Людовику, что выслушивал жалобщиков под деревом в Венсенском лесу) он среди прочих страждущих и принял несчастного отца, чей малолетний сын попал в развратные руки опасного негодяя, то у изголовья другого ребенка — маленького Ивана, над исцелением которого бились врачи амьенского госпиталя, — Наш Монарх не побывал, и сие не случайно. Ибо надо отделять праведных от грешных. Его Величество неуклонно отдавал дань этому принципу. Ведь утопавший в слезах отец имел все бумаги в образцовом порядке и показал их дворцовой страже, а юный Иван таковыми не располагал.

На участь подпольных эмигрантов, кем бы они ни были, Его Величество взирал без слез. К тому же эти последние, издавна привыкшие к рабству, моля о помощи и ничего не имея за душой, даже не понимали, что такое цивилизованное государство. Они прибегали ко лжи и делали это естественно, простодушно, разве что с легким смущением. Наш Жизнеустроительный Лидер предпринял настоящую охоту на них, посылал эскадроны своих воинов прямо к школьным порогам, выслеживая злоумышленников в их убежищах, где те тщились укрыться от глаз цивилизованных граждан, чья наблюдательность чревата доносом. Снова рассмотрев под этим углом зрения казус малолетнего Ивана, коего Его Величество проигнорировал намеренно, мы поймем, насколько безошибочно выглядит такая позиция, как возвеличивает, очищает и обеляет она Императора во мнении народном.

Все произошло однажды в четверг в квартале Пижонье города Амьена. Едва заалела заря, грохочущий стук в дверь и скрежет сверла в замке привели в такой ужас двенадцатилетнего мальца, что он, пытаясь убежать, выскочил на балкон пятого этажа и, сиганув с него, расшиб себе голову об асфальт; однако же его родители были успешно схвачены. Откуда прибыли эти отверженные? Отец называл себя украинцем, а мать — чеченкой. Оба спаслись бегством из города Грозного, когда танки царя Владимира (недавнего друга Его Величества), действуя методично, ровняли там с землей жилые дома, заодно превращая в месиво их обитателей. Но увы! Имперский префект отказал им в убежище: как можно объявлять себя политическими беженцами из России, когда русские стали у нас людьми, принимаемыми в светском обществе, и мы намерены поддерживать с ними контакты, невзирая на кое-какие маленькие разногласия? Однако же вместо того, чтобы возвратиться в свой разбомбленный город, эти подпольные эмигранты как-то влачили здесь существование, пребывая в постоянном страхе. В страхе? Ну да, а что в этом плохого? Если бы Его Величество принялся утешать каждого нелегала, это подало бы пагубный пример всем бесчисленным отщепенцам, которые бы ринулись, давя друг друга, на завоевание нашей страны. Нет, восхитительная твердость духа оставалась одной из прелестнейших черт Нашего Горделивого Предводителя. Незваных пришлецов он определил как нежелательных, а таковых «надлежало изгонять с сугубым рвением и рукоприкладством», и туго приходилось префектам, не способным обеспечить чистоту нравов на вверенных им территориях, причем сии энергичные методы распространились вплоть даже до тех уголков, где одичавших апатридов такого разбора никто в глаза не видел, как, например, в департаментах Крез или Морбиан.