Тайна жизни: Как Розалинд Франклин, Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик открыли структуру ДНК - Маркел Ховард

Франклин не была поклонницей литературного творчества Вирджинии Вулф. Так и не дочитав роман «На маяк» (To the Lighthouse)[24], она написала родителям: «Мне нравятся длинные и тщательно выстроенные предложения, но ее фразы так закручены, что их начало остается бессмысленным, пока не дойдешь до конца, что мне представляется неприемлемым»{192}. Если забыть об этом критическом отношении, следует отметить, что на студенческие годы Франклин пришлось появление в 1938 г. эссе Вулф «Три гинеи» (Three Guineas)[25], где обсуждались права женщин и проявления неравенства мужчин и женщин в Великобритании в получении образования, владении недвижимостью и капиталом, собственности, опеке и возможностях заниматься профессиональной деятельностью. Это бремя отделенности и неравенства сформулировано в одной превосходной фразе, которая не могла не найти отклик у Франклин: «Мы смотрим на один и тот же мир, но разными глазами»{193}.

Преданная дочь, Франклин писала родителям дважды в неделю. В совокупности эти письма рисуют образ амбициозной и ревностной молодой труженицы, любознательной и неравнодушной, наделенной способностью к иронии в адрес других и самой себя. В них проявляется ее неутолимая жажда научного знания, которая побуждала брать побольше учебных курсов, посещать дополнительные лекции и просиживать в лаборатории по восемь и более часов. Читать эти письма – одно удовольствие. По ним можно проследить, как развивалась личность взрослеющей молодой женщины, любившей свободу университетской жизни и в то же время готовой сохранять связь с родными.

Из ранних писем следует, что Франклин выбрала Ньюнем-колледж после долгих мучительных колебаний, но в то же время она и подшутить над этим могла. Однажды после сильной бомбежки Кембриджа Розалинд написала родителям: «Я правильно сделала, что остановилась на Ньюнеме… Гёртон на прошлой неделе горел. Нам постоянно напоминают, что из-за местной авиабазы Кембридж – военная цель»{194}. В другом письме она извиняется за скверный почерк (всю жизнь ей мешавший) и проявляет сугубо девичьи интересы{195}. Еще в одном просит мать: «Пожалуйста, напиши мне, какие там у вас ходят слухи», а также: «пришли вечернее платье (фасона тюльпан) и к нему нижнюю юбку. Еще туфли, которые в нижнем ящике гардероба (золотые или серебряные). Это нужно для торжества наподобие вечера выпускниц, который будет на следующей неделе. На него приглашены и нынешние студентки… потому что слишком мало выпускниц смогут приехать»{196}. После страшной бомбардировки она соединяет экстренную необходимость с повседневной: «Пожалуйста, нельзя ли прислать мне ПРОТИВОГАЗ!! Еще мне нужны пижама и носовые платки, отданные в стирку на прошлой неделе, и ремешки из правого ящика моего шкафа орехового дерева. Они необходимы для катания на коньках»{197}. В более поздней переписке она интересуется делами отца и сочувствует ему по поводу трений с несколькими несговорчивыми членами правления его обожаемого детища – Рабочего колледжа: «И правда, в голове не укладывается, что люди могут так все разрушить!»{198}

В 1940 г. Франклин написала родителям о встрече с видным физиком – французской еврейкой Адриенн Вайль, потерявшей на войне мужа и бежавшей из Парижа в Англию. Сначала Вайль с дочерью поселились в общежитии Ньюнем-колледжа, позднее открыли гостиницу для беженцев из Франции. Для Франклин она воплощала прямую связь с важнейшей фигурой среди женщин-ученых – Мари Кюри, так как училась у той в Институте радия[26] в 1921–1928 гг.{199} В Кембридже Вайль занималась исследованиями в области физики и металлургии в Кавендишской лаборатории под руководством Брэгга. Побывав на лекции Вайль о работе Кюри, Франклин в письме родителям поделилась своим восторгом: «Она первая из множества французов, оказавшихся теперь в Англии, с кем я познакомилась… Она восхитительный человек, о многом может рассказать, и самый интересный собеседник на любую научную или политическую тему… Ее лекция просто заворожила меня»{200}. Как часто случается с молодыми людьми, имеющими научное призвание, но не встречающими понимания в своей семье, общение с Вайль стало для Франклин поворотным моментом в жизни{201}.

За столом у Франклинов часто говорили о политике и религии. По молодости Розалинд использовала эти темы, чтобы дразнить родителей, особенно любящего, но требовательного отца. Она тяготела к либеральным, если не социалистическим взглядам, в противоположность консервативным воззрениям Эллиса Франклина. В годы войны он сильно обидел свою дочь, заявив, что она принесла бы больше пользы, если бы бросила научные штудии и занялась конторской работой в государственном учреждении, а по вечерам скатывала бинты и заваривала чай для солдат в увольнении. По воспоминаниям знакомых, она не забывала этот выпад. И когда Розалинд хотелось серьезно поговорить о своей работе с родным человеком, которому могла бы довериться, она почти никогда не обращалась к отцу{202}.

Эллис Франклин существовал в мире акций, облигаций, закладных и бухгалтерских балансов. Что касается иудаизма, то для него были непреложны принципы, которым учит Тора: слава Господа безгранична, а евреи – Его избранный народ. Розалинд же отказывалась принимать на веру подобные утверждения, не доказанные фактами и логикой. В возрасте шести лет она потребовала у матери доказательство существования Бога. Какие бы ответы ни давала в раздражении верующая мать, девочка моментально громила их дальнейшими вопросами, не по годам проницательными, вершиной которых стал риторический перл: «Откуда ты знаешь, что это Он, а не Она?»{203}

Летом 1940 г. бомбардировки были такими интенсивными, что в Кембридже поговаривали о том, чтобы закрыть университет на осенний семестр. На четырехстраничном письме, написанном в разгар этого хаоса, двадцатилетняя Франклин ответила на обвинение отца, что она делает из науки религию. Она не согласилась с ним в том, что существует высший авторитет – Бог или «научная истина», – причем выразила свое несогласие так блистательно, тактично и любяще, что трудно себе представить отца, который не гордился бы этим поединком с более острым умом дочери.

Ты часто утверждаешь, и это подразумевается в твоем письме, что у меня сложилось совершенно однобокое видение мира, что я на все смотрю и обо всем мыслю с позиции науки. Я считаю, что это совершенно ошибочное представление. Да, научная подготовка повлияла на мой способ мышления и рассуждения – будь это не так, эта подготовка была бы пустой и провальной. Однако ты видишь в науке (по крайней мере, так ты говоришь о ней) этакое человеческое изобретение, подрывающее моральный дух, нечто оторванное от реальной жизни, нечто такое, за чем нужно внимательно присматривать и держать подальше от повседневного существования. Но науку и повседневную жизнь невозможно и не следует разделять. Наука, на мой взгляд, дает частичное объяснение жизни. Насколько это возможно, она опирается на факты, эксперименты и опыт. Ты придерживаешься теорий, в которые тебе и большинству людей проще и приятнее всего верить, но, насколько я могу судить, у них нет иного основания, кроме того, что они дают более привлекательную картину жизни (и преувеличенное представление о нашей значимости).

Я согласна, что вера принципиально важна для успеха в жизни (успеха любого рода), но не приемлю твоего понимания веры, а именно веры в жизнь после смерти. По-моему, для веры необходимо лишь одно – убеждение, что, делая все возможное, мы приближаемся к успеху и что успех, к которому мы стремимся (улучшение всего человечества в настоящем и будущем), того стоит. Любой, кто способен поверить во все то, что религия считает самоочевидным, должен иметь такую веру, но я имею в виду, что в этом мире прекрасно можно иметь веру, не веря в иной мир… Еще один момент: в основе твоей веры – будущее тебя самого и других индивидов, а моей – будущее и судьба наших потомков. Мне представляется, что твоя вера более эгоистична.

Мне только что пришло в голову, что ты можешь заговорить о творце. Творце чего? Я не могу приводить аргументы из области биологии, поскольку это не моя область… Я не вижу рациональной причины верить, что творец протоплазмы или первичной материи, если бы таковой существовал, имел бы какие-то основания интересоваться нашей незначительной расой в крохотном уголке Вселенной, а тем более конкретно нами, еще более незначительными индивидами. И я не вижу причины, чтобы убежденность в нашей незначительности уменьшала нашу веру – как я ее определила… Ладно, перехожу к обычному письму…{204}