Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой - Изабелла Аллен-Фельдман

Все оказалось иначе. Прозаичнее. Мой красавец юнкер давно не носит форму, у него были другие женщины, он давно уже живет в Москве и зарабатывает на жизнь, реставрируя старинные вещи. Любовь к старине у них в роду передавалась по наследству, отец Nicolas был страстным нумизматом, собрал большую коллекцию монет допетровского времени.

Мы долго гуляли по аллеям, оживленно беседуя и то и дело перебивая друг друга вопросами, а потом устыдились своих счастливых лиц, совершенно неуместных на месте вечного упокоения, и ушли с кладбища. Погуляли еще немного, посидели в каком-то заведении, совершенно незаслуженно называющемся рестораном (несвежие скатерти, сальные приборы, угрюмые официантки – фу!), а потом Nicolas проводил меня до дому. У него дома нет телефона (или он намерен скрывать от кого-то наше возобновившееся знакомство?), но он записал наш номер и обещал позвонить послезавтра (уже – завтра), чтобы поздравить с праздником. Я совсем забыла про этот международный женский праздник, который не отмечают нигде, кроме Советского Союза.

Какая же бездушная и завистливая дрянь моя сестра! Закончу писать и положу дневник раскрытым на кухонный стол – читай на здоровье! Раз уж не дала мне сказать ни слова, перебивала, перекрикивала, то – читай!!! Я останусь в тех рамках, которые для себя установила, и буду к тебе снисходительна, но я не стану ничего приукрашивать.

Будь он проклят, этот международный женский праздник, и те, кто его выдумал, какие-то немецкие шиксы![27]

Единственной ошибкой Nicolas были его слова по поводу нашего этажа. Наверное, не стоило заявлять вслух, что второй этаж неудобен для жизни, потому что сюда доносится много уличного шума. Шума действительно много, и для нас это в самом деле point douloureux[28], но не стоило отвечать на неловкость прямой грубостью, разворачиваться и хлопать дверью. Невежливо говорить грубости, еще более невежливо говорить грубости на непонятном языке, и уж совсем гадко говорить грубости на непонятном языке, если заведомо знаешь, что смысл сказанного тобою поймут. Разве можно вырасти в городе, где много евреев, и не знать, что обозначает слово «тухес»?[29] А тон! Тон! Если таким тоном сказать что-то хорошее, то оно прозвучит как проклятие! А хлопок дверью?! И не надо сваливать все на ложное понимание этикета! Если приходишь поздравлять двух дам, которые живут вместе, то вполне допустимо принести один букет, а не два. Наш общий праздник, наш общий гость… Ну а если гость пришел ко мне одной, то зачем ему в таком случае приносить с собой два букета? Я не коза, мне и одного хватит!

Это же просто ревность, самая обычная ревность! Как же! У Беллы, которая старше и вообще приехала издалека, вдруг объявился кавалер, да еще какой! Разве это можно вынести? Это невозможно вынести! Это было невозможно вынести пятьдесят лет назад, это невозможно вынести и сегодня! Пишу, а слезы из глаз так и льются. В ответ на свои всхлипы слышу за дверью громкое: «цибеле трерн!»[30] Хорошо хоть, что не «дер малех га-мовес зол зих ин дир фарлибн!»[31]. И на том спасибо, дорогая моя сестра.

Теперь я наконец-то поняла, зачем вдруг начала вести дневник после столь долгого, полувекового, можно сказать, перерыва. Для того чтобы высказать через него тебе, Фая, все, что я о тебе думаю!!! Лев Николаевич Толстой вел дневник с той же целью, чтобы его бездушная эгоистичная супруга, с которой совершенно невозможно было разговаривать на сложные темы (да какое там на сложные – на мало-мальски возвышенные), хотя бы из дневника его могла бы узнать о том, что он думает о ней или о ком-то еще. Написанное нельзя оборвать, перебить, перекричать. Можно сжечь тетрадку или порвать ее в клочья, но я заведу новую. И отдам кому-нибудь на хранение. Хотя бы и Nicolas! Он станет приносить ее на наши свидания, я буду наскоро делать записи, я все равно пишу быстро и понемногу, а через сто двадцать лет его дочь опубликует мой дневник в каком-нибудь журнале, вроде Annales Russes. Да, опубликует! А почему бы его дочери не опубликовать мои записки. Озаглавить как-нибудь броско, например «За кулисами великой актрисы», и опубликовать! Нет, «за кулисами» звучит нескладно и пошло…

Итог таков (буду писать по пунктам, как официальный документ, как договор, как ультиматум):

1. Я здесь живу (чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в мой паспорт, где есть соответствующий штамп, в тех же французских паспортах подобных штампов не ставят, и это досадное упущение!), и я вправе приглашать к себе гостей при условии, что это приличные люди, которых я хорошо знаю и за которых могу поручиться.

2. Мне столько лет, что я вправе поступать так, как считаю нужным. И по праву человеческому и по праву старшинства. Если уж на то пошло, то на сегодняшний день я – старшая в семье Фельдманов.

3. Я не расположена к противостоянию и какой-либо войне со своей родной сестрой. Но я не хочу, чтобы мною помыкали. Я требую уважения, и, кажется, я его заслуживаю. Детство давно кануло в Лету со всеми своими достоинствами и недостатками. Будем же вести себя как взрослые.

Сестра – человек атмосфэрный. Она чувствует атмосфэру, умеет создать ее. Молчанием она может выразить стократ больше, нежели другой человек словами. Мне очень бы не хотелось, чтобы, приходя ко мне, Nicolas натыкался бы на это ледяное молчание. Я не хочу для него такой атмосфэры, и для себя самой тоже ее не хочу!

Мы сидели в моей комнате, сестра сидела в своей. Всем было неловко. Потом к сестре пришли гости – Михаил Неюрьевич (это он сам так себя называет, утверждая, что Михаил Михайлович звучит очень скучно) с супругой. Михаила Неюрьевича я про себя зову Saint-Exupéry, потому что он тоже летчик. Офицер, фронтовик, так здесь принято называть ветеранов, в театр пришел, когда ему было уже около тридцати, но сразу же в Малый, туда, куда сестру не взяли. Подозреваю, что причиной всему не чьи-то происки, а характер. Михаил Неюрьевич – крайне обаятельный человек, расположенный к людям. Он ни о ком не отзывается резко, никого не хает за глаза, да и в глаза, я думаю, тоже. Михаил Неюрьевич входит в комнату, и словно яркая лампочка зажигается, так от него светло. И супруга у него такая же светлая. Милые, хорошие люди. Неужели им приятно общаться с сестрой? Она же даже про обожаемую свою Анну Андреевну, которую «в знак высшего уважения» называет «раббинькой» (слышал бы это отец! где это видано, чтобы женщину называли «ребе»? тогда курицу надо звать «ваша светлость», а кошку «ваше высочество»!), даже про А.А. сестра может сказать: «идол бездушный». Представляю, что она говорит обо мне. Брокн лигнс ви а йидене локшн[32]. Не иначе как нашептывала гостям, что ее сестра не только сама сидит у нее на шее, но и нахлебников приводит. Хорошо, если вместо «нахлебников» не скажет «кобелей», с нее станется. Кто при родителях обозвал Арика Шолумовича «Белкиным хахалем»? Брат Яша? Или кухарка? Вот славно бы было где-нибудь встретить Арика. Наведу, пожалуй, справки о нем у Нины. Она знает все про всех, а Арик, если он жив, непременно чем-нибудь прославился и не прозябает. Это был такой умница, настоящий «идише копф»[33]. Но он мог сменить фамилию. Многие меняли фамилии, особенно десять лет назад, когда еврею не то чтобы называть себя евреем, на улицу было страшно выйти. Но я все же спрошу у Ниночки.