Тубплиер - Давид Маркиш

Вскоре подъехали Мурад с Джабраилом – верхами, так что подлесок затрещал.

– Ишь шумят, – посетовал Муса. – Тише надо ходить, тише…

Молодые люди рядом со старшими, особенно легендарным Мусой, чувствовали себя скованно: горный Кавказ – не сухумский пляж, здесь работают другие законы. Сухумский пляж, выложенный загорающими иноземцами, развязал бы ребятам языки и руки.

– Проходите и садитесь, – указал Казбек. – Мурад, бери вон стаканы, налей чаю. Лепешки в мешке, доставай.

Тут, в Дальнем шалаше, среди своих, он мало чем напоминал Казбека из Самшитовой рощи, запанибрата распивавшего абрикосовый самогон с туберкулезным Семеном Быковским.

– Я слышал, русский памятник у въезда в Гуниб снова спихнули в пропасть, – сказал Муса. – Ваша работа?

– Наша, – подтвердил Мурад. – У нас там ячейка, шесть человек, а штаб в Хиндахе.

– Хорошо, – похвалил Муса. – Нам русские с их памятником в Гунибе ни к чему. Как они новый памятник снизу привезут, вы его опять спихните. – Муса усмехнулся, улыбка рассекла его лицо чуть наискось, и блеснули зубы. – Как это у них там называется?

– «Наглядная пропаганда» это называется, – сказал Джабраил, студент. – Вчера был памятник, а сегодня его уже нет. Как так? Да вот так!.. Наши люди смотрят, радуются.

– Очень хорошо, – похвалил Казбек. – А русские начальники в Москве думают, что у нас тут как на партсобрании: все «за».

– Пускай так и думают, – кивнул Муса. – Они сопли распустят до колен, а мы тут как раз и ударим и выкинем их с Кавказа.

– Они думают, – со вкусом повторил Казбек, – что тут все тихо, что без их приказа у нас и трава не растет… Растет! – Он взыскательно, одного за другим оглядел Джабраила и Мурада.

– Еще они думают, – в тон хозяину сказал Мурад, – что их какой-то генерал взял в плен нашего имама Шамиля. Раз на этом памятнике так написано, значит, мол, так оно и есть.

– Оскорбление! – сказал, как припечатал, Муса.

– Они там пишут: «На этом месте генерал от инфантерии князь Барятинский пленил Шамиля», – дал справку Джабраил. – Врут.

– Он знает, – кивнул Казбек на Джабраила. – Он студент.

– Шамиль сам к ним пришел и сдался, – продолжал Джабраил. – Так было надо.

– Это дело другое, – рассудил Муса. – А то – «пленил»! Да кто он такой, этот русский генерал?! Шамиля все знают, а генерала никто не помнит.

– Камень один помнит, на котором написано, – сказал Мурад, – и то недолго: не больше двух недель. Они ставят – мы спихиваем. Снова ставят – мы опять спихиваем.

– В Москву об этом ничего не передают, – заметил Джабраил. – Боятся.

– Хорошо, что боятся! – сказал Муса и рукой, как кинжалом, воздух перед собою рубанул.

– Чего боятся-то? – спросил Казбек. – Посадят их, что ли, за это? Или с работы снимут?

– Посадить, конечно, могут, – сказал знающий Джабраил. – Но дело тут не в этом. А в том, что вся их «дружба народов», раз памятник скидывают, хромает на одну ногу.

– На все ноги хромает, – поправил Казбек. – «Русский с кавказцем – братья навек». Где это они ее видели, эту дружбу? И на какой такой век?

– Шамиль четыре аула поднял, – дал историческую справку Джабраил, – и объявил газават. А у нас шесть аулов.

– И еще Габдано, – добавил Мурад.

– А что Габдано? – насторожился Муса.

– Как «что»? – удивился Мурад. – Там ваххабиты сидят, они с нами пойдут.

– Не надо! – снова рубанув рукой чуть не со свистом, решил Муса. – Мы против Москвы пойдем, а они пойдут за Ваххаба. – Он оборотился к Джабраилу. – Что скажешь, студент?

– Правда, – не задержался с ответом Джабраил. – Для них хоть русский, хоть китаец – одно и то же. Кто не за Ваххаба, тот никуда не годится.

– Нам богомольцы ни к чему, – продолжал Муса. – Они всегда в свою сторону тащат. Для нас Бог – свобода, а там поглядим. – И черту подвел: – Самим надо начинать!

– Мы в аулах тоже так думаем, – сказал Мурад. – Но с чего начинать-то?

– С оружия, – с большой убежденностью сказал Казбек. – Оружие есть у вас? Или нет?

– Есть кое-что, – доложил Мурад. – «Тулки» есть охотничьи, две малопульки. Кинжалы, конечно, у всех.

– Мало, – сказал Казбек, и взгляд его скользнул под топчан, легко прогулялся по снайперской винтовке, укрытой шкурами.

– План нужен, – сказал студент Джабраил. – Обязательно.

– Мало! – повторил Казбек. – Оружие в отделении милиции лежит, в Гунибе, надо его украсть или отбить. Без этого дело дальше не пойдет. А, Муса?

Абрек не ответил, только плечами пожал: ясно и неразумному младенцу, что без оружия дело не сдвинется ни на шаг, о чем тут говорить.

– Надо офицера привлечь, – сказал Джабраил. – Майора или полковника. Должен же кто-то разбираться в современной войне!

Муса снова промолчал, только поглядел на Джабраила грозно, словно бы выстрелил в него в упор из двуствольного гранатомета; получалось так, что разбираться необязательно и горская отвага перешибет русскую военную науку.

В кибитку с прохладного неба прилетел назойливый звук ревущего реактивного двигателя. Самолет шел под облаками, невысоко. Едва ли пилот, лейтенант или капитан, разглядывал из своей кабины гору под собой, зеленую бурку леса на той горе и Дальний шалаш, надежно укрытый той буркой. Но четверо мужчин в шалаше настороженно застыли, ощущая враждебное присутствие свидетеля их встречи.

– Раньше орлы летали над горами, – сказал Муса, когда звук рассеялся и вернулся покой, – а теперь русские.

– Мы мясо привезли, – сообщил Мурад, – и чеснок. Будете?

– Неси. – И Муса потянул из кармана узкий складной ножичек с бритвенно отточенным клинком – резать мясо.

9

– Хорошо бы куда-нибудь позвонить, – сказал Влад Гордин, угрюмо глядя. – Но звонить некому, и телефона нет…

– Мне тоже иногда хочется, – откликнулся Семен Быковский, – просто до смерти. – И, поведя перед собою рукой, обобщил: – Всем нам хочется.

Они шли на обед в столовый корпус – приземистый дощатый барак, стоявший в зарослях, в глубине дичающего парка. Парило. Лучи солнца, бело-золотые, не пробивали свод листвы над дорожками парка, и зелень казалась темной, почти черной. Чем ближе к столовой, тем больше становилось на подходах мужчин и женщин, шагавших сосредоточенно – как будто не на древний праздник насыщения, а на обязательную ежедневную процедуру они направлялись: на поддуванье или болезненный укол.

Раньше, в другой жизни, люди ели и пили для удовольствия и отдыхали, когда усталость валила с ног; в той жизни одиночество не досаждало душе Влада Гордина, да и нечасто он оставался тогда один. На телефонную болтовню он времени не жег и раздражался, когда его приятели молотили языками, уткнувшись в телефонную мембрану, как лошадь в свою торбу с овсом. Здесь, в «Самшитовой рощи», кругом было полно людей – и Валя, и тот же Семен, – а вот тянуло до сжатия сердца позвонить кому-нибудь, неведомо кому, спросить обычное: «Ну, как вы там? Живы?» И это «живы», хоть и звучало в точности как раньше, имело теперь другое значение и другой смысл.

Но звонить было решительно невозможно, а так ведь хотелось, и от этого неисполнения простенького, казалось бы, желания возникало ощущение тревоги и скрытой опасности. Как это – невозможно? Какой чертовой силе это мешает, кому стоит поперек горла? Кто так устроил, что все вчерашние сердечные приятели оказались вдруг в другом измерении, на другом свете? Не Бог же, в конце концов… На другом свете, откуда обитатели «Самшитовой рощи» видятся их далеким знакомцам словно в телескоп, да в придачу еще и в кривом зеркале.

Такие разрушительные рассуждения никогда прежде, ни при каких обстоятельствах не касались крепко сбитой молодой души Влада Гордина. Он испытывал беспокойство. Чуя опасность, он обнюхивал новое ощущение, как собака обнюхивает подброшенный живодером кусок мяса, набитый толченым стеклом.

Семен, чуткий человек, шагал молча рядом с Владом Гординым: пусть подергает его, пусть покрутит, это пройдет. У всех проходило, пройдет и у него. Одни в таком настроении плачут втихомолку, другие запивают, а третьи вот так зубами страшно скрипят. Это проходит, хотя желание позвонить за забор наваливается иногда как падучая болезнь.

Помнил Семен: через три-четыре недели, свыкнувшись с грехом пополам с санаторной жизнью, не так уж и тянется вчерашний новичок к междугородному телефону. Не то в первые дни, когда хоть бы голос родных услышать в трубке с того света, хоть бы кого, хоть обрыдлых соседей по коммуналке! А потом притупляется желание, уходит в землю и лишь изредка вспыхивает мощно, высвечивает все до последнего закоулка души, нигде не оставляя целебной тени. И, ослепив и уйдя, оставляет после себя такой сплошной мрак, что и ближнего не различишь в шаге от себя.

Да и к какому телефону бросаться, если нет тут никаких телефонов, по которым дадут позвонить! Кто ж даст, когда по междугородному надо дозваниваться часа три, а аппарат всего один – в конторе, в рабочее время. В Москву – три часа, а Тобольск не Москва, туда и за неделю не пробиться. Это не говоря уже о том, что у Майки в ее халупе вообще телефона нет. Воды – и то нет, какой уж там телефон. Так что дозвониться до сестры Семену просто невозможно, как будто не в Тобольске она живет, а в другом измерении. Да ведь так оно, впрочем, и есть.