Юрий Данилович: След - Андрей Косёнкин

Не Юрий. Не воин…

В Юрии Даниил любил то, чего был лишён сам: удаль, готовность к безрассудству, вечную жажду недосягаемого. Пять лет тому назад, вернувшись из Великого Новгорода, где проходил выучку в Антониевом монастыре, в редкую тихую минуту Юрий сказал Даниле:

- Я, батюшка, велик стану, подобно деду Александру Ярославичу. Всей душой извернусь, а достигну на Руси славы. Ты за меня вперёд не печалься.

Вон, что в мыслях его! Хотя пока до свершений тех далеко, все и свершения-то в одном лишь: немедленно получить, чего бы ни глянулось - хоть девку, хоть чужого коня…

Да, и то неплохо, глядя по тому, чего получить захочется. Дай-то Бог, сил ему на великое.

С Юрием все Даниилу ясно, а вот с Иваном, хоть и глядит он на него, как в зеркало - ничто не понятно. Понимает Даниил: с поразительной силой и схожестью вся суть его отразилась именно в Иване, однако слишком уж (да не по годам) загадлив, хитёр Иван, а главное, скрытен.

Даже он, отец, не ведает, что у него на душе? Чем живёт? Чего хочет? И спросить с Ивана не за что - в отличие от Юрия он никаких оплошек не допускает. Тих да ласков, ласков да тих… Любим, ох как любим, пожалуй, более даже, чем первенец, любим Даниилом Иван, ан до конца непонятен. То ли великий в нём грешник, то ли будущий князь, могущественный умом, то ли…

Да ведь и в себе-то самом до конца толком не разобраться!

«Кабы то, что собрано, после себя оставить-то на Ивана, тот уж точно не растрясёт, ни пяди не растеряет, да сумеет ли приумножить? Надобно, чтобы Иванов ум стал в опору Юрьевой удали - тогда бы и сила была. Вон что! Ведь братья, да Москва-то одна, поди поделить захотят, тогда ни Москвы, ни силы. Любовь, любовь - вон что надо им заповедовать, в любви - выгода!..»

О том и толковал сынам Даниил, и старшим, и младшим, в отцовских проповедях, не поминая собственных братьев, порушивших злобой кровное единство. Младшие покуда слушали с чистосердечной верой, и старшие словам не противились, вроде и жили в ладу, да все одно опасался Даниил Александрович, что лад этот видимый.

И не зря опасался. Редко возникали меж братьями такие душевные беседы, которая произошла ныне на пролётной теремной галерейке.

- Ладно, Ваня, коли прав будешь, так и я тебе чем отплачу, - сказал Юрий, сглаживая обидную шутку про Иванову жадность.

- Что ты, Юрич, - на мгновение вскинул усмешливые глаза Иван, - какая мне от тебя плата, кроме братней приязни.

Юрий повернулся, чтобы покинуть наконец душный терем, но Иван снова остановил его:

- Погоди ещё!

- Что?

- Ты, поди, мужиков тех поддубенских ловить кинешься?

- Так.

- Не ищи. Сведал я - вчера ещё они с Москвы съехали, как у батюшки побыли.

«Ну как не змий хитромудрый!» - про себя поразился Юрий.

- Так что ж, батюшка, сразу-то меня не позвал?

- А у батюшки иное сейчас на уме, - загадочно улыбнулся Иван.

«Нешто ещё что знает, чего я не ведаю? - внезапной обидой загорелся Юрий. - Кто старший-то - я или он?»

- Что?

Иван тут же переменился в лице - никакой тебе загадочки:

- Да мне-то почём знать, Юрич? Просто чую, что иное, а может так, блазнится. - Иван снял простофильскую улыбку с лица, отвёл глаза на оконницу, за которой все одно ничего было не разглядеть - так она была изукрашена морозным узором. И отвернувшись, глядя на тот узор, сказал: - Суд-то разве дело горячее?.. Нет, ты сейчас в Поддубенское не ходи. А мужиков тех и, главное, того Акинфа-боярина, что их на тебя науськал, держи впрок в голове, авось и сгодится когда…

- Ну ты мне советов-то не давай, - озлился Юрий. - Сам разберусь, куда мне идти, а куда нет.

- Да я ведь так только, по-братски, - обернулся от оконца Иван. И уж в спину Юрию добавил: - А всё-таки ты, Юрий, из Москвы ныне не уходи - а ну как батюшке будешь надобен…

- Батюшка меня с глаз прогнал, - зло кинул Юрий.

Глава третья

Юрий вышел на теремное крыльцо смурен. Душа его жаждала гнева, немедленного излияния бешеной ярости, ещё недавно стоявшей над горлом, однако же разговор с братом, а особенно его завершение, словно бы обезволили Юрия. Он не знал, что ему делать, как теперь поступать?

Кабы Иван не удержал его разговорами, он бы теперь поди мытню на Яузе миновал, летел с дружиной своей по переяславской дороге в далёкую Дубну. Да ведь выходит, что по-пустому летел - не за тем, чтобы выведать у тех мужиков, кто навёл их на мысль на него князю нажалиться, а так лишь наказать для острастки, чтобы впредь жаловаться не бегали. Но была бы в том бешеном конном лете уверенна и спокойна его душа.

А теперь что? Недоразумение одно в голове! Хуже нет, когда влёт подобьют! Думай теперь, чего делать, как перед батюшкой обелиться…

«В одном не прав Ванька: Ботря-то не против него, Юрия, взбеленился, всего лишь желает земельку ту под свою переяславскую вотчинку записать. Ну, боярин, погодь: как растолкую я батюшке, ты зайчатиной той подавишься!..»

А Юрию уже подвели коня белой масти, такого же высокого, статного, как сам княжич. Низкое плоское седло, стянутое из жил, обито сафьяном с серебряными набойками, лука у седла посеребренна, точно инеем, само же седло лежит на алом бархатном покровце. Узда у коня тоже с серебряными оковцами и ухватками. Лошадиная морда украшена золочёными цепками, которые при каждом движении издают мягкий, ласковый звон. Да и под мордой - ремённое ожерелье, унизанное серебряными бляхами с княжеским знаком. А на каждой ноге поверх копыт навязано по серебряному колокольцу - ступит конь, звон пойдёт, а уж как вскачь понесёт, точно некарчеи[39] в бубны ударили! Лихо, весело лететь под тот звон! Но куда?

Москва-то велика - с холма видать, как побежали на Подол слободы, на Яузском холме ещё городище возвысилось, а далее Занеглименье, Кучково урочище, да и в Заречье за Остожьем домы поднимаются. Велика Москва, да все на ней видать, как на блюдечке, - не разгуляешься.

А за княжьим двором ждут Юрия верные боярчата - лихой на всякое озорство отрядец в полёта молодых и бедовых голов. Ждут от княжича слова - куда скажет, туда и тронутся. А куда их вести?

Юрий взлетел в седло, вдел ноги в короткие стремена, пригнулся к лошадиной башке, как нахохлился, и сразу стал схож с хищной птицей. Легко тронул коня, и тот пошёл со двора под звон серебряной обряди. Такого-то выезда и сам князь Даниил Александрович не имеет - нечего своим серебром чужие глаза слепить! Но Юрию можно - дозволено!

Однако хмур Юрий, видно, что огорошен - и дружинники, в иной раз встретившие бы его радостным кличем, смирны. Радость князя - и их радость, печаль князя - и их печаль, так уж заведено у Юрия.

Ближние окружили княжича, остальные, чуть поотстав, медленно тронулись следом вниз по Великой улице, что от кремника вела на Подол. До самых пристаней, до Николы Мокрого ехали молча. И чем далее, тем тягостней было молчание.

Наконец Юрий осадил коня, глазами поманил ближе Никиту Кочеву, здоровенного детину с обманчивым простодушным лицом, лет двадцати пяти.

- Вот что, Кочева, - сказал Юрий, - бери молодцов, сколь тебе нужно, да немедля скачи в Поддубенское. Ну, помнишь, где мы осенью зайцев били?

Кочева удивлённо взглянул на княжича.

- Пошто так далеко-то задницу бить, мы там поди, чай, всех зайцев ужо повыбили, - робко усмехнулся он.

- Молчать! - крикнул Юрий. Кочева враз построжел лицом:

- Скачу уже, княжич. Что там-то?

Юрий справился с гневом и сказал спокойно, рассудочно:

- Никого там не обижай, здря не силуй. Найди тех мужиков, что надысь приходили к князю на мои ловы жалиться. - Скажи, мол, княжич на вас не в обиде. Боле того, - Юрий дёрнул на сторону головой, так что вспухли жилы на шее, - скажи им, что вину свою признаю.

Всё было столь ново в словах Юрия, что Кочева напрягся лицом до того, что из-под шапки покатились крупные капли пота. Да и другие из тех, кто был близок, онемели от изумления.

Юрий оглянулся на тех, других, чуть тронул коня и отъехал в сторону с одним лишь Кочевой.

- А далее, слышь, Никит, узнай у тех мужиков, хоть как, да узнай, кто их подзудил на ту ябеду. Слышь, что ль?

Для Никиты Кочевы, известного своей свирепостью, задание то было странно и непривычно. Он отёр шапкой пот с лица. Спросил осторожно:

- А ежели лаской-то не поймут?

- Так на то тебе и кнут! - зло засмеялся Юрий. - Да, слышь ты, Никита, шибко-то не усердствуй. Мне те мужики покорными надобны. А ежели добром не сознаются, ты лучше найди среди них какого послабодушней да в Москву с собой замани. Понял?

- Теперя понял, - полегче вздохнул Кочева. И спросил: - А на кого указать-то они должны?

Юрий поглядел на Никиту и рассмеялся: Никита не любит долго мурыжиться, сразу ему подавай кто да что? Но уж и въедлив, от своего не отступится. Как-то незаметно с души уходила смурь.