Юрий Данилович: След - Андрей Косёнкин

Конечно, кто чувствовал силу и дорожил достоинством, тот, случалось, приходил к князю Даниле Александровичу с жалобой на княжича, но те жалобы никаких последствий, как правило, не имели, а вот Юрьевы вроде бы случайные наезды на соседей да на иных бояр будто бы вдруг оборачивались прибытком. Так боярин Афинеев после Юрьева наезда уступил Даниле Александровичу свои исконные поля у речки Сетуни, впрочем, вместо того получив доходный путь от княжеских бортней: земля, знать, дороже стала Даниле, чем медовые выгоды.

Словом, мало-помалу утвердилось на Москве мнение, что Юрий свои наезды вершит не из одного озорства и не абы зацепить кого безо всякого повода, а с выборцем, не иначе как с отцом посоветовавшись. Ну а кто же из пустой обиды вступит в прю с самим князем?

И так было дело, и не так. Конечно, Даниил Александрович открыто сына ни на кого не подтравливал, однако позволял Юрию делать то, чего и сам бы сделать хотел, да как добронравный князь позволить себе не мог. Юрию оставалось лишь быть чутким к отцовским полунамёкам, а потому, как это были всего лишь полунамёки, он оставлял за собой право и на ошибки. Но и к ошибкам сына Даниил Александрович был снисходителен: «Ему дале княжить - али правитель должен быть тих и смирен, как я был тих и смирен доселе? Много ли тот правитель достигнет? С чем управится - с Москвой? А коли вся-то Русь на плечи возляжет? Ну а гневливость авось умерится, как в рассудок войдёт…»

А в том, что Юрий «войдёт в рассудок», Даниил Александрович не сомневался - его кровь!

«Безрассудным-то быть хорошо, когда терять нечего, а я, слава Богу, не на пустом месте сынов оставляю…»

Так думал Даниил Александрович, когда приходилось ему выслушивать очередную жалобу на старшего сына. Вот и выходило: если открытых врагов у Юрия не было, то тайных недоброжелателей вполне хватало. Поди разберись кто из них про то давнее озорство прознал да ещё и навёл поддубенских мужиков на ябеду - Москва-то большая.

- Ну так кто?

Юрий видел: Ванька, чувствуя над ним свою верхоту, нарочно тянет, посмеивается: мол, кто у нас старший-то? И сделать с ним ничего нельзя - коли упрётся, так слова не вытянешь. А ведь знает!

«Лаской нешто попробовать?..»

- Батюшка больно уж гневен, сам не пойму, чего я сделал? Скажи уж, Вань, не томи! Ведь знаешь! - взмолился Юрий.

Иван ещё потянул, поиграл глазами и всё же сказал:

- Знать - не знаю… Да только сдаётся мне, что мужиков тех подбил на клевету не иначе как боярин Акинфа Гаврилыч, «Ботря!»

Юрий чуть по лбу себя не стукнул - как же ему самому-то в голову не взошло?

«Ясное дело, Ботря!..»

Боярин Акинф Гаврилович Ботря, по прозванию Великий, пришёл на Москву недавно. И пришёл он как раз из Переяславля!

Давно уж боярин тот, как лисий хвост, по земле мечется! Сначала служил на Переяславле Дмитрию, затем Андрею усердствовал, потом снова Дмитрию, потом снова Андрею. Когда Андрей взял окончательный верх на братом, Акинф Гаврилыч оставил свою переяславскую вотчину, поплёлся за ним во Владимир. Поди рассчитывал, что великий князь за перемётное то усердие наградит его путным доходом. Ан Андрей, знать, невысоко оценил достоинства Акинфа Великого, а уж как укрылся на Городце, и вовсе не допустил до себя - на Городце-то и без Ботри от бояр тесно. Обиделся, что ли, боярин на великого князя - пришёл под руку младшего Александровича. Да ведь навряд ли лишь от одной обиды он на Москву перекинулся - чует, пёс, где власть скоро будет…

Имя боярина, вовремя подкинутое Иваном, жгло Юрия гневом, точно уголь держал в руке. Уголь из руки можно выкинуть, а от гнева-то как избавишься? Хотелось немедленно отыскать того Ботрю, ухватить за бороду, приволочь к отцу, чтоб покаялся. Да ведь боярин - просто так за бороду не ухватишь, нужно ещё доказать ту вину!

«Погоди! А почему Ботря-то? - опомнился в гневе Юрий, точно пелена спала с разума. - Ванька-то баял про моих местников, а Ботре-то я вроде дорогу не заступал ещё. Какое у него зло на меня?»

А Иван тихонько своё талдычит:

- Я ведь сведал, брат…

- Что?

- А кто из переяславских бояр с батюшкой за ту землю тягался, когда спор был из-за неё. Последний-то раз это было в те поры, когда Фёдор Ростиславич Чёрный накоротко в Переяславле вокняжился… - Иван умел говорить долго, занудливо, как пономарь.

- Ну, так кто? - нетерпеливо перебил его Юрий, дёрнув головой на сторону. Кабы батюшка увидел его в сей миг, он бы вновь огорчился: зело похож был Юрий на брата Андрея!

- Я же и говорю: Акинф Гаврилыч Ботря.

- Точно ты сведал?

- Точно, брат. - Иван улыбнулся. - Знать, он давно на ту землю глаз наметил. Вот и объезжает мужиков исподволь, уж не знаю, чего им сулит. Ан думает, коли те мужики под него заложатся, так батюшка ему и землю отдаст. - Иван коротко рассмеялся, будто прокашлялся. - На-кося, выкуси! Не для того, чай, у батюшки руки, чтоб от себя-то отпихивать, - повторил он отцовы слова, сказанные о поддубенцах. Знать, и правда подслушивал.

Юрий метнул взгляд в сторону большой княжеской горницы, и Иван, видно, по одному его взгляду понял намерение брата немедленно растолковать отцу боярскую каверзу.

- Погоди, Юрич, - предостерёг Иван. - То ещё доказать надо.

- Так ты ж вона как говоришь!

- Я-то говорю, что сам надумал… - веско возразил Иван, и Юрий понял, что коли дело не так обернётся, Иван от тех слов и открестится. - Для начала-то надо мужичков тех попытать: сами ли они на Москву прибежали аль всё же науськал их кто обнести тебя клеветой?

- Да не клевету они нанесли, - хмуро сознался Юрий.

- Не в том суть, - махнул Иван пухлой рукой. - Главное, чтоб они на Акинфа-то доказали.

Юрий даже с уважением взглянул на Ивана: и впрямь умён. Но и сомнение его царапнуло: уж не против ли его, Юрия, хитрит братка? Столкнёт их лбами с боярином, а у Акинфа Гаврилыча лоб тоже, чай, не из теста, а из кости - зря что ли его Великим-то кличут?

Юрий усмехнулся:

- Чтой-то ты брат на того боярина зуб навострил?

Иван тоже усмехнулся, но зло:

- А не нравится он мне, брат.

- Пошто?

- Не знаю. Но от великого князя так просто не бегают. - Иван взглянул на Юрия с прикидом: стоит ли говорить, и продолжил: - А может, он дядей-то к нам на Москву нарочно послан, с доглядом?

- Ну уж, - усомнился Юрий, - чай, боярин, а не шишига какой!

- Ладноть, - готовно согласился Иван, - я того тебе про Акинфа Гаврилыча не говорил. - И всё же не удержался, ещё мазнул боярина дёгтем - знать, отчего-то сильно он Ивану не нравился: - Больно уж жаден. Сам-то без трёх дней на Москве, а уж сети-то вона как далеко кидает.

«Эвона что!» - усмехнулся про себя Юрий и рассмеялся;

- Али боишься, что на Москве кто объявится жаднее тебя?

Скаредность Ивана сызмала служила поводом к насмешкам для тех, кто мог позволить себе посмеяться над княжеским сыном. Впрочем, и для всей Москвы то не тайна была. Мальцом ещё Иван бегал на конный двор - доглядывал за холопами, полной ли мерой они коников кормят? И просвирку, между прочим, про которую Юрий-то помянул, как-то в Божий праздник стянул из-под носа дьячка не в очередь. Да ведь не одну! Матушка-то глянула и обомлела: у Вани, которому было тогда лет шесть, полная пазуха теми просвирками набита.

- Пошто тебе, Ваня, просвирки-то? - спрашивает. А он говорит:

- В запас, матушка. Грехов-то много кругом.

- Ну дак что? При чём здесь грехи-то? Просвирки-то на что брал?

- А я как согрешу, так просвирку и скушаю с молитовкой. Боженька вспомнит меня и простит…

Долго тогда смеялись над Ваняткой: ишь, какой догадливый, на грехи да на прощение растёт. Потом уж про какого иного говорить стали, позабыв откуда то и пошло: согрешит и телом Христовым закусит…

Ну и много чего прочего подобного было, пока Иван не возрос. А уж как возрос, даже на жадность свою стал жаден: более того старался её никому не показывать, а даже, напротив, прикрывать видимой щедростью: то младшим братьям игруньку каку глиняную подарит, то нарочно от лакомого куска за общим столом откажется, да и нищих на паперти стал привечать: кому пирожок, кому яблочко…

Так умельцы резную деревянную ложку поверх блёстким лачком покрывают, да ещё по лаку красками травы пустят, цветы неземные, а как изотрётся та ложка зубами или поскоблишь её ножичком, так окажется под лаком все та же чистая липа.

Даниил Александрович, и сам бережливый до исступления, и тот изумлялся порой, глядя на второго своего сына. Хотя глядел словно в зеркало. И по внешности, да и по сути Иван был совершенно отцов сын! Те же жёсткие, всегда лосные, точно умащённые маслом волосы, взбегающие от низкого, но шишкастого лба, густые брови, сросшиеся над переносьем и нависающие над глазами будто для того, чтобы их скрыть. Хотя изжелта-карие глаза, что у сына, что у отца, и без того невелики - одинаково уклончивы от прямого взгляда на тех, с кем беседуют. Лицо пухлое, с хомячьими щеками, губы тонкие и жёсткий, чуть выпирающий вперёд подбородок. Правда, у отца подбородок укрыт густой бородой в седой проседи, а у сына покуда гол, как колено. И нестатен Иван ещё более, чем отец: низкоросл, хотя и коренаст, а всё же взял в плечах и уж теперь ясно, что чревом будет обилен.