Кубинский зал - Колин Харрисон

Минует еще один год, и она замечает, что молодые девушки ее боятся. Потом минует еще год. Она научилась требовать прибавки к жалованью, и теперь с легкостью меняет магазины, в которые ходила раньше, на более дорогие. Она тратит деньги на предметы роскоши и услуги, которые помогают ей чувствовать себя лучше, снимают боль, облегчают душевные страдания. Вскоре она начинает путешествовать в одиночестве, нимало не заботясь о том, что будет выглядеть чересчур доступной — потому что она такая и есть. Между тем диапазон мужчин, с которыми она проводит время, увеличивается лишь с одного конца. Наша женщина предпочитает встречаться с теми, кто намного старше нее, отчасти потому, что они более терпеливые слушатели, отчасти потому, что они — как ей кажется — владеют секретом выживания, тайной незримой власти, которой ей очень хочется овладеть. Готова ли она признаться себе в этом? Конечно нет, но ей, по крайней мере, уже не стыдно сказать, что среди мужчин ее интересуют лишь те, кто сумел добиться определенного положения, подняться до определенного уровня богатства и влияния. Все доступные существа мужского пола делятся теперь для нее на три категории: бедные, зачастую глупые, чрезмерно увлеченные своей персоной молодые мальчики; разведенные мужчины-хищники лет сорока с небольшим, которые, впрочем, могут лгать, прибавляя (или убавляя) себе год или два, и наконец — воротилы и магнаты мелкого и крупного пошиба, которые уже достаточно богаты и могут позволить себе отойти в мир иной спокойно. Эти последние, кстати, — просто в силу возраста — умеют лучше других радоваться самым простым вещам: хорошему пищеварению, крепкому сну, наличию волос в большинстве положенных мест, так как знают, что им осталось от силы десять — двенадцать нормальных, деятельных лет. Годам к тридцати пяти наша женщина обнаруживает, что немногие оставшиеся мужчины, годные ей в мужья, прекрасно проводят время с девчонками лет на десять моложе нее, и тогда она убеждает себя в том, что на самом деле ей никто не нужен.

Такова была и Элисон — во всяком случае, мне казалось, что я не слишком ошибся в своих догадках. И вот в один прекрасный день, после того как я разделался с обедом, она подошла ко мне быстрой и решительной походкой с чашечкой кофе в руках и сказала.

— У меня к вам один вопрос, мистер Уайет. Мне кажется, вы располагаете временем. Я права?

Я заглянул в ее темные глаза:

— Это действительно так. Но как вы?…

— Вы производите впечатление свободного человека.

— Свободного — да, беззаботного — вряд ли.

— Я вижу, вам у нас нравится, — сказала она после непродолжительного раздумья и, наклонившись ко мне, положила в кофе сахар и молоко, хотя я ее ни о чем не просил. — Если вы не возражаете, — добавила она, размешивая кофе ложечкой.

— Вовсе нет. Именно такой кофе я и пью… как правило. Большое спасибо.

— Я… — Она перестала мешать. — Я знаю.

— Знаете?

— Да, мистер Уайет. Я довольно наблюдательна.

— Зовите меня просто Билл. И если можно, давайте на «ты».

— Хорошо… Билл. Так на чем мы остановились? — Она слегка наклонила голову. — Ах да!.. Ты свободен, но… не беззаботен.

— Да, — сказал я. — Но это не тайна.

Она моргнула, может быть даже нарочно.

— А что — тайна?

Я запнулся.

— Думаю, ты знаешь лучше меня.

Она переступила с ноги на ногу.

— Мне просто стало интересно, почему ты приходишь сюда каждый день… — Вот она, лазейка, дверь в чужую жизнь! И стоит только войти в нее, назад хода не будет. — Разумеется, мы всегда рады тебя видеть, — добавила она.

— Надеюсь, у вас я не единственный посетитель со странностями?

— Ты прав… — Элисон вздохнула. — Видел бы ты, какие странные типы к нам иногда заходят!

Я согласно хмыкнул, следя за тем, как ярко-алый ноготь Элисон нервно впивается в шерстяную ткань ее брюк.

— Впрочем, есть один тип клиентов, которого нам недостает, — сказала она.

— Какой же?

— Донжуаны.

— Донжуаны?

Она взглянула на меня с притворной серьезностью:

— Можешь думать все, что угодно!

— А что я должен думать?

— Например, что в Нью-Йорке не должно быть недостатка в людях, умеющих флиртовать по-настоящему. — Элисон снова склонила голову и слегка приоткрыла рот, словно вызывая меня на спор.

— А разве это не так? — спросил я.

— Нет.

— Ужасно, — сказал я.

— Хуже. Это невыносимо! — ответила она. — И из-за этого некоторые люди чувствуют себя очень одинокими.

Я только улыбнулся, опустив голову чуть не к самой тарелке.

— Ты так и не ответил на вопрос, который я подразумевала.

Я поднял голову:

— А именно?

— Ты сказал, что свободен, но мы не знаем, умеешь ли ты флиртовать.

— Верно, — согласился я. — Зато мы знаем нечто противоположное.

Элисон, похоже, была приятно удивлена.

— Нечто противоположное?…

— Мы знаем… — Теперь я уже не отводил взгляд, а смотрел ей прямо в глаза. — Что ты умеешь флиртовать, но нам не известно, свободна ли ты.

— Что ж, верно. — В ответ на мой выпад Элисон только повела плечами и тут же сравняла счет: — Но ведь именно так и должно быть!

— Вот как?

— Да. Тем не менее — спасибо.

— За что же?

Она наклонилась над столом:

— Это была очень милая пикировка.

— Пожалуй, — согласился я.

— Ты всегда так хорошо играешь… словами?

Я снова посмотрел ей в глаза.

— О’кей, я сдаюсь, — сказал я.

— О нет, только не сейчас. Не сдавайтесь, мистер Уайет!

Я протянул ей руку:

— Мы же договорились: Билл, «ты»…

— Очень приятно. — Элисон слегка пожала мою руку. Ее ладонь была маленькой, прохладной и довольно сильной. — Я очень рада такой нашей… встрече.

И, небрежно извинившись, Элисон повернулась на каблуках и поспешила в кухню, где якобы назревала какая-то проблема. Провожая ее взглядом, я не без удовольствия подумал о том, что наша милая глупая болтовня содержала в себе тонкий намек на то, что может последовать дальше. Элисон мне нравилась, я нравился ей, и мы оба это знали, но кто мог сказать, что все это означает? Может быть, дружбу, может быть — простое расположение, а может — предложение великолепного, бурного секса. Город часто предоставляет людям подобные возможности. Другое дело, готовы ли они ими воспользоваться.

Итак, мы начали разговаривать; вернее, разговаривала в основном Элисон. Чуть не каждый день, проходя мимо моего столика, она сообщала мне тихим, заговорщическим шепотом, что натуралы-подсобники опять поссорились с «голубыми» официантами, или что она «должна уволить официантку-наркоманку», или что «одну леди вырвало в дамской комнате, и теперь она не хочет выходить». Время от времени Элисон потихоньку показывала мне почтившую ресторан своим присутствием знаменитость; клиентку, которую ожидали сразу два лимузина (один для нее, а другой — для ее собак); мужчину, который мог съесть три бифштекса подряд. Это было увлекательное шоу, и Элисон управляла им умело и уверенно, хотя это было нелегко. Десятки служащих, сотни клиентов, деньги, ручьями текущие в кассу. Несмотря на то что по степени воздействия на физические и моральные силы вечерние рабочие часы здесь равнялись стихийному бедствию, ресторан был известен, если можно так выразиться, своим постоянством, своей неменяющейся индивидуальностью, которую Элисон норовила несколько утрировать или, скорее, театрализовать. Здесь, как в любой человеческой драме, глупость кричала о себе на весь зал, честность мирно храпела под столом, слабость лизала задницу силе, а похоть пичкала коктейлями одиночество. Из вечера в вечер, стоя возле конторки метрдотеля или поднимаясь по застеленной ковром лестнице в верхние залы, Элисон замечала женщин, которые — поодиночке или стайками по две-три — приходили в бар в последний час перед закрытием с единственной целью найти себе мужчину. Некоторым везло, тогда как остальным суждено было снова спать в одиночестве. Много раз Элисон, легким кивком головы указав мне на какого-то мужчину, женщину или парочку, сообщала тоном опытного гандикаппера [9]: «Погляди-ка туда, Билл. Круто заваривает. Вот увидишь — больше часа он не продержится». И ее скептицизм чаще всего оправдывался. Официанты, обслуживавшие залы наверху, часто вынуждены были разводить повисших друг на друге мужчин и женщин или просить леди застегнуть блузку, а то и поднимать с пола не рассчитавшего силы клиента.

По долгу службы Элисон приходилось заниматься решением подобных проблем и конфликтов. Бывало, я в течение целого дня наблюдал за ней, за ее работой, за тем, что и как она делает, и это сблизило нас еще больше. Мне казалось, я уже неплохо знаю Элисон, и это действительно было так. Я догадался, что за уверенностью, с которой она управлялась с десятками служащих и клиентов, за строгими очками деятельной и энергичной бизнес-леди скрывается все то же одиночество. Как-то Элисон рассказала мне, что живет в роскошной квартире на Восемьдесят шестой улице, все окна которой глядят на север — на такой же многоквартирный дом на другой стороне улицы, и только окно столовой выходит на запад, так что из него видны холмы и лужайки Центрального парка. Квартира досталась ей от отца, давно овдовевшего банковского служащего, и Элисон призналась, что когда она переехала туда после его смерти, ее долго не оставляло тяжелое чувство. В самом деле, кому захочется жить в огромной и пустой квартире своего покойного отца? «Особенно на меня действовали обои, старые запахи и прочее, — сказала мне Элисон. — Это было просто невыносимо!.» Со временем, однако, она привыкла, и ей начали импонировать как обилие свободного места, так и внимание прежних соседей отца, многие из которых приняли в ней почти родительское участие. Комнаты оказались очень уютными, и это тоже было немаловажно: человеку, который живет и работает в Манхэттене, просто необходим отдых, после того как он целыми днями сталкивается с прямыми линиями и острыми углами тротуаров, машин, лиц, и Элисон не была исключением из общего правила.