Уорхол - Мишель Нюридсани

что стиль «поп», как говорил Уорхол и некоторые другие, это то, что лежит на поверхности, это кожа всех вещей, это их внешность.

А что, если мы применим к Уорхолу слова Стефана Цвейга, сказанные им о Стендале: «Лишь немногие лгали больше и мистифицировали мир охотнее, чем Стендаль, но и немногие писатели полнее и лучше говорили правду, нежели он»?

Да. Нет.

«Я предпочитаю хранить свою тайну, я не люблю говорить о своем прошлом, в любом случае я его трансформирую всякий раз, когда меня спрашивают», – говорил он Гретхен Берг[135] во время интервью для журнала о кино. Тем не менее ни один другой художник не оставил больше, чем он, свидетельских показаний. В своем дневнике, в «ПОПизме», в «Моей философии от А до Б», которые читаются как «исповеди», с огромным количеством интервью, он рассказывает о себе больше, чем можно было бы сказать. Речь идет об «истине»? Пьер Реверди[136] говорил нам об истине, которая «поднимается со дна своего колодца только для того, чтобы соблазнить нас и затем увлечь и заманить нас за собой в бесконечность, поскольку колодец этот бездонный…».

Если Уорхол, как мы уже видели, не одобрял затеи с написанием биографии, то лишь потому, что, по его мнению, это было бы пустой тратой времени. Уорхолу нужен был другой взгляд, другой подход к пониманию цели этой работы, ее следовало рассматривать в совокупности всех составляющих действий, как созидательный процесс.

«В биографии не существует ошибок более непростительных, чем разделение работы на части с целью восстановить жизнь. Уже долгое время многие выступают против этого порочного заблуждения, которое дает неправильное представление об анатомии работы», – утверждал Клод Давид, биограф Кафки, и тут же добавлял: «Здесь нужно, однако, поступить вопреки этому правилу: “Приговор” – этот рассказ Кафки не только наиболее яркий и таинственный, но, помимо всего прочего, его текст выдает самые сокровенные мысли автора, какие он не решился бы доверить ни друзьям, ни даже своему дневнику. В этом случае можно сказать, что литературное произведение раскрывает и выводит на бумагу то, что он сам в себе не подозревал или не хотел признавать».

С Уорхолом мы находимся совершенно в другом мире, где речи быть не может ни о дроблении работы на части, чтобы восстановить жизнь, ни о противоположных действиях. Здесь все – фантазия, творчество, смелость, зрелищное действо, в которое вовлечены и он сам, и весь окружающий его мир. Имея «Фабрику» в качестве примера, задумана модель идеальных заводов 1920–1930-х годов – голливудских студий.

Много говорили о том, что Уорхол передал Дюшану свою манеру отмалчиваться, бравировать «недостатками», объявлять себя «лентяем», заявлять, что на искусство он смотрит как на развлечение. Но точно так же вели себя и многие другие звезды – молчаливые, с отсутствующим видом, прячущие глаза за темными очками, обитавшие за наглухо закрытыми дверями своих вилл. В таком уединении жила Гарбо. Неземная Гарбо. Жестокосердая Гарбо. Защищенная Гарбо. Гарбо – божество.

Вспомните литературный очерк-шутку Блёза Сандрара, где он описал Грету Гарбо в Беверли-Хиллз. Вот она, с мечтательным выражением лица, облокотившись на перила балкона, кивком головы рассеянно приветствует кого-то из знакомых, а вот она же, погружена в чтение, и ничто не может отвлечь ее от книги, целиком поглотившей ее. Вот внизу, под балконом неистово аплодируют фанаты… и вдруг божество исчезает, унесенное лучами прожекторов…

Сандрар признается, что то была вовсе не Гарбо, а восковой манекен, фигурой и ростом – точная копия актрисы, которым ловко манипулировал, словно марионеткой, слуга. Тем не менее все поверили, что видят божественную Гарбо.

Глава третья. Юность

«Самое важное событие в жизни любого мужчины – это момент, когда он начинает осознавать свое я: обстоятельства, сопровождающие это событие, могут быть самыми благоприятными или самыми плачевными».

Лев Толстой «Дневник», 1898

«Это ничего – это просто понемногу уходит молодость».

Поль-Жан Туле «Письма самому себе», 1927

Для чего говорить о детстве Уорхола? Потому что он родился в Питтсбурге 6 августа 1928 года, за год до глобального кризиса, который так внезапно и бесповоротно изменил экономическую и социальную картину мира. После разрушений и бедствий войны 1914–1918 годов начались процессы интернационализации, и все с ужасом открыли для себя, насколько хрупка и уязвима не только биржа, но и вся капиталистическая система в целом. Крах 1929 года обернулся финансовым катаклизмом, самым мощным в современном мире. В 1929-м, после «черного четверга», огромное число состояний, как казалось помещенных наилучшим образом, испарилось в считаные часы. Нищета и безнадежность, обрушившиеся на простых людей, контрастировали с индустриальным и финансовым «эльдорадо». Рабочие готовы были трудиться всего за доллар в неделю. Они делали надписи на головных уборах с соответствующими предложениями, но спрос был невелик. Бесплатный суп для бедняков заканчивался в мгновение ока. «Очереди голодающих» стали привычным зрелищем. Мрачные годы в золотом десятилетии.

Для чего говорить о детстве Уорхола? Потому что он родился в период между двумя войнами, и хотя его подростковые годы протекали на расстоянии от активных военных действий 1939–1945 годов, в атмосфере напряженного беспокойства предпринимались попытки выжидательной политики, а неистовые патриотические выступления беспорядочно смешивались с легкомысленными, брызжущими счастьем китчами и музыкальными комедиями. Рузвельт проводил New Deal[137], и коммерческие сделки вновь активизировались.

Для чего говорить о детстве Уорхола? Затем, что в эти годы для маленького паренька из американской глубинки, принадлежавшего к более чем скромному социальному классу, кинематограф, который до этого времени никогда не был настолько живым, настолько ярким, настолько динамичным, настолько излучающим счастье, был просто всем – идеалом, мечтой и, возможно, подлинной жизнью.

Кинематограф, мировые войны, экономические потрясения – вот питательная среда, в какой формировалась личность Уорхола, в то время как его родители сражались за выживание своей семьи.

Там, в Европе

Прежде чем мы продолжим исследование, придется немного отклониться в сторону от выбранного направления в пространстве и во времени, к той части Европы, которая представляла тогда узкую и протяженную полоску земли, ограниченную на севере Германией и Польшей, а на юге – Австрией, Венгрией и Румынией. В этом месте районы и население еще не были оформлены как государство, но идея объединить Чехию и Словакию начала приобретать четкие контуры. Это утопия полагать, что Первая мировая война ускорила этот процесс, завершившийся в 1918 году. «Чехословацкий народ, твоя вековая мечта стала явью!» – заявил национальный комитет в декларации 28 октября. «Мы