Социализм с русским лицом - Александр Елисеев

Протоиерей И. Восторгов напоминал, что «как бы не были остры т. н. социальные вопросы… христианство непосредственно и прямо ими не занимается». Христос не завещал «определенной социальной системы». Он и «Его учение выше системы». Иначе и быть не может, ведь «экономические теории временны и изменчивы, а Церковь вечна», поэтому нельзя закреплять какой-либо способ решения социально-экономических вопросов в качестве неизменного, векового.

Здесь прослеживается стремление людей традиции к вечному, неизменному, возвышающемуся над хаотической подвижностью вещественных процессов. Этим самым вечным и неизменным они считают Церковь, то есть Тело Христово (Еф. 1, 22–23), не подверженное тлению и изменению. Социально-экономическая мысль правых прямо таки насыщена архетипами древнейшей религиозности, которую следует всегда учитывать в научных разработках.

Однако тут налицо некая передержка. Церковь, конечно же, неизменна, но ничто не мешает ей самой изменять внешнюю, социальную действительность, пусть не прямо, но хотя бы во взаимодействии с государством. К тому же совершенно неоправданно отрывать социальную действительность от церковного учения. Первая должна соответствовать второму. Что же до изменчивости общества, то она, при правильном подходе, будет изменчивостью форм, которые содержат и проявляют одну и ту же суть.

Воюя против социализма, профессор-националист А. Генц решительно утверждал: «Внешних законов и общественных порядков Христос вообще не затрагивает, имея дело только с душой человека». Спаситель постоянно уклонялся от всякого вмешательства в житейские дела, призывая отдать «кесарю кесарево» (Мф. 22, 21). Он отказался помочь человеку, просящему показать его братьям, как разделить им наследство, задав просителю вопрос: «Кто поставил Меня судить или делить вас?». (Лук. 12, 14). «Христианство, – заключал Генц, – своими стремлениями все в небе: социализм представляет в этом отношении совершенную противоположность».

И здесь, опять-таки, происходит передержка. По этой логике, если Христос не воевал, то надо наложить запрет и на саму армию, причем любую. И христианство, безусловно, далеко не все «в небе», иначе оно бы не смогло утвердиться на земле.

С другой стороны совершенно оправдана критика приземленности «левого», западного социализма, который весь был «в земле».

Настоящим кошмаром правых были любые намеки на христианский социализм. Они решительно опровергали любую связь социализма с христианством. В монархическом «Почаевском листке» популярный домысел о «социализме» Христа опровергали следующим образом: «Зачем приходил Господь на землю? Чтобы переделить чужие богатства и основать на земле царство счастливых людей? Нет… Он учил… прежде всего, не заботиться особенно, не прилепляться душой к земному: не заботьтесь, не говорите, что нам есть, или что нам пить, или во что одеваться? (Мат. 4, 26)». Профессор-монархист М. М. Бородкин убеждал, что «Евангелие есть благая весть о благах непреходящих, оно говорит о покаянии и вере, о возрастании и обновлении человека, и хочет поставить человека на такую высоту, откуда бы все вопросы о земном счастье, о земной нужде… казались бы вопросами второстепенными». В противовес этому социализм выдвигает их на первый план.

О необходимости ориентироваться, прежде всего, на потустороннее, ограничивая «земные» наклонности писали очень многие русские консерваторы. Так, С.Ф. Шарапов призывал христиан практиковать безразличное (в аскетическом смысле) отношение к земной обстановке, ценной для него лишь постольку, поскольку она дает возможность «совершать дело любви, то есть помогать благополучию своих ближних». Эта любовь, в принципе, возможна при любом строе (социальном), следовательно, для христианина приемлем (в конечном итоге) любой строй. Вернее, при любом социальном порядке он может идти путем духовной реализации, что не отменяет необходимости «правильного» выбора в решении социально-политических вопросов.

В данном случае истина опять смешивается с заблуждением. Конечно, духовная реализация возможна при любом строе, но при богоборческих режимах она предельно усложняется, тогда как традиционное общество ее наоборот облегчает.

Ю. П. Бартенев, идеолог Союза русских людей, уверял, что данная христианская «потусторонность» прочно укоренилась в менталитете русских. «Русский народ, – писал он, – глубоко проникшись бытовою стороною Православия, смотрит на жизнь земную, как на подготовление к бытию загробному, и, не пленяясь почестями и славою, выше всего ставит тихое и безмолвное житие…»

Разумеется, националисты были далеки от мысли отрицать необходимость социальных преобразований вообще. Они их вполне устраивали. Но только как определенные, частичные улучшения, совершаемые христианским государством и христианским обществом.

Протоиерей И. Восторгов уверял, что Церковь не отвергает, а наоборот, приветствует всякие попытки христианизировать общество, более того, она желает осуществить христианские начала в экономике, «способствовать уничтожению глубокой пропасти, лежащей между богатыми и бедными», обуздать эгоизм «богачей». И все это вовсе не из прагматических соображений, но «по побуждению чисто христианскому».

Бедность, согласно Восторгову, есть не порок, но может быть источником «порока, озверения и озлобления», стать препятствием на пути к Царству Божию, а задача христианской цивилизации заключается в борьбе с «бедностью и неравномерностью в распределении благ земных».

Не отрицал необходимости социальных преобразований и прот. Н. Стеллецкий. При этом он, правда, уверял, что у христианства нет какой-либо программы социальных преобразований. Однако оно считает возможным применять евангельские нормы в качестве «лучшего руководства в области временных отношений на земле». Стеллецкий даже считал, что христиане первыми указали на негативные моменты социального неравенства.

Весьма характерное суждение вынес Генц, заявивший: «… Как общественное явление нищета может и должна быть вовсе искоренена…».

А Митрополит Владимир (Богоявленский) так и вообще выступил с некоей самокритикой. На специальном собрании московского духовенства (30 октября 1906 года) он признал: Церковь огульно отрицает все доводы социал-демократов. И тем самым она «еще более укрепляет богатых в неотзывчивости на нужды бедных». «Что же удивительного, – спрашивал иерарх, – если поколебалось доверие и уважение к Церкви, если стали называть ее злой мачехой бедняков, а священников – союзниками буржуазии, адвокатами богатых и знатных?». А между тем, «вопиющую несоразмерность между богатыми и бедными видит каждый, кто хочет видеть», в силу чего нужно придать евангельской проповеди социальный характер.

Сам владыко в 1902 году, выступая перед началом нравственно-религиозных чтений для рабочих г. Москвы ни слова не сказал о социальной конкретике. Но уже в 1907 году он посвятил одну из своих брошюр рабочему вопросу. В ней митрополит защищал права работника и порицал эгоистические настроения работодателей.

Неправильно думать, что те националисты, кто замалчивал социальную проблематику или допускал, подобно о. Н.П. Розанову утверждение о том, что неправильно требовать повышения зарплаты, так как Христос ничего об этом не говорил, исходили из «классового эгоизма». Просто им была присуща некоторая «наивность», «простота», вытекающая из архаического мышления. Они чуждались резких изменений социальной действительности и надеялись на мирное, постепенное, «братское» и «соседское» разрешение вопросов. Эта «социальная простота» часто сквозит из высказываний даже тех националистов, которые всерьез занимались реальной политикой. Например, вождь Союза русского народа Дубровин (кстати, настроенный весьма антикапиталистически) всерьез хотел рекомендовать беднякам употреблять морковный чай вместо китайского, считая это одним из средств успокоения низов.

Признавая необходимость и неизбежность некоторого преобразования земного бытия, монархисты ставили его в зависимость от религиозно-нравственного совершенствования. По их искреннему разумению, оно должно предшествовать любым социальным реформам. Лишь проникшись духом христианских «максим», усвоив аскетическую «мораль» Восточной Церкви, человек сможет выработать правильное отношение к социальной действительности. А уже затем ему можно предпринимать осторожные шаги по ее частичному улучшению.

Духовная реализация должна была, таким образом освятить саму социально-экономическую деятельность, как бы «преосуществить» ее, направив по верному пути, реформировав земную жизнь опосредованно.

Протоиерей И. Восторгов напоминал, что развитие видимой реальности (социальности) может находиться в резком противоречии с одновременным развитием зла, обретающегося в человеческой природе. Он иллюстрировал это на примере древних цивилизаций Египта, Ассирии, Персии, Рима, Израиля и т. д. Протоиерей уверял, что люди используют земное законодательство в соответствии со своими личностными наклонностями. Протоиерей разделял «внешнее» и внутреннее (духовно-нравственное) законодательство, констатируя неспособность первого привести человечество к счастью без развития второго, опирающегося на Божественный авторитет. Восторгов уверял, что внешнее законодательство затрагивает природу человека поверхностно. Лишь «нравственно-религиозное, Божественное законодательство имеет полноту власти войти в дух, в сердце…». Вместо реформирования общества оно «пересозидает сначала каждое отдельное сердце, каждого отдельного человека и тем безошибочно может улучшить и общество».