Телеграмма Берия - Валерия Троицкая

Кроме того, меня смущала его готовность серьёзно подставиться самому и пойти на нарушение законов военного времени. Мысль о романтической подоплёке всего происходящего я отметала, ведь он был с моей точки зрения просто стар — ему было уже сорок четыре года. В результате этих размышлений моё молчание затянулось. Тогда он добавил: «У меня очень мало времени, послезавтра я должен уехать в Москву».

Чтобы как-то оттянуть свой ответ, да и просто обдумать возникшую ситуацию, я сказала, что должна всё обсудить с мамой. К моему удивлению, он сообщил, что уже был у мамы в Займище, что мама в курсе этого предложения и всё зависит от меня. Я снова оторопело смотрела на него, но вспомнила, что мама, в отличие от меня, относилась к нему с симпатией и считала его своим другом. И, конечно, именно от неё он и узнал мой адрес. Опуская подробности событий следующих двух дней и описание мучивших меня терзаний по поводу того, что же является правильным решением, я просто не устояла перед соблазном и согласилась.

Мы ехали в купе мягкого вагона скорого поезда Казань-Москва. Мысли о предстоящей проверке документов не давали мне покоя. Но как говорится «Назвался груздем — полезай в кузов». Я решила: будь, что будет, с тревогой ожидая военного контроля.

Мой спутник вышел в коридор, когда началась проверка в нашем вагоне, о чём-то говорил с патрулем, даже шутил, как мне показалось. Затем военные вошли в купе, проверили документы всех находящихся в нём пассажиров, что-то отметили в них и без всяких замечаний удалились. Я с облегчением посмотрела на профессора и с удивлением заметила испарину на его лбу.

В Москве, как было обещано, Краеву удалось прописать меня в квартире, занимаемой его семьёй (жена и сын). Как он этого добился, я не знаю. Всё это было на грани чуда. Но, вернувшись из милиции, он протянул мне мой паспорт, в котором был штамп о прописке.

Через несколько дней я уже начала работать в МВМФ, приезжая в пригород только вечером. Жена Краева была формально очень вежлива и даже кормила меня обедами. Но квартира была очень маленькая, и я чувствовала всю неловкость ситуации, тем более что Краев начал проявлять ко мне явно повышенное внимание. Тогда я решила, что, имея прописку в паспорте, я уже могу попросить Капиц разрешения пожить у них несколько месяцев до моего отъезда в Ленинград.

Объяснившись с Краевым, я переехала на Воробьёвы горы, где они жили, и продолжала работать в МВМФ. Весной 1944 года я уехала в составе подразделения, в которое была зачислена, в Ленинград, где начала работу в Научно-исследовательском минно-торпедном институте (НИМТИ).

Вдогонку Лёня Капица (племянник Петра Леонидовича Капицы), с которым у меня ещё до войны сложились добрые дружеские отношения, послал мне шутливое четверостишие, на которые он был великий мастер.

Лера — переводчица,Лера — краснофлотчица,И в НИМТИ-мной обстановкеС ней работать хочется.

Разминирование Финского залива

Из моей деятельности в Научно-исследовательском минно-торпедном институте (НИМТИ) я решила написать только о работе в Кронштадте и о том, как меня чуть не объявили врагом народа, так как я действительно умудрилась устроить пожар в военном Институте — и это во время войны.

Работа, в которой я принимала участие, заключалась в разминировании акватории Финского залива, базируясь на подразделении в Кронштадте. Так как сотрудников в лаборатории было очень мало, то летом 1944 года туда была направлена и я. Стояла тёплая и даже жаркая погода, и первое, что я сделала там и что было для меня просто праздником, — я впервые, после многолетнего перерыва, вдоволь поплавала в морских просторах Финского залива. В течение всего пребывания в Кронштадте в любое свободное от работы время меня можно было найти либо на берегу, либо в водах Финского залива. На вопросы друзей в Ленинграде обо мне кратко отвечали: «Не просыхает».

На следующий день после моего приезда в Кронштадт состоялось моё боевое крещение. Разрешение на моё участие в рейсе подводной лодки с целью обнаружения магнитных мин и их взрыва на расстоянии было получено. Однако хмурое выражение лица капитана и весьма сдержанное приветствие давали ясно понять, что моё появление на лодке, идущей на боевое задание, ему явно не нравилось. Да и морские приметы, прямо связывающие «неприятности», возникающие на кораблях с присутствием на них женщин, по-видимому, влияли на его настроение.

Так или иначе, я вместе с одним сотрудником лаборатории спустилась в лодку и прошла в её передний носовой отсек, где была установлена аппаратура. Наш отсек, как и все другие, глухо задраивались между собой при погружении.

В моей памяти до сих пор не изгладились нежные, но и угрожающие своим мягким урчанием, булькающие звуки, которые явственно слышались в последние мгновения погружения корпуса лодки под поверхность моря. Мне стало страшно и как-то неуютно в нашем отсеке.

Но мой коллега, не теряя времени, проверял аппаратуру и велел следить за всем, что он делал, а главное, непременно задавать вопросы, если что-то непонятно. Конечно, я заранее была подготовлена к этой работе по схемам, инструкциям, но в реальном боевом походе я принимала участие впервые.

Не вдаваясь в детали, существо дела состояло в том, чтобы, выбрав по возможности правильное расстояние до мины (то есть расстояние, на котором было безопасно находиться, но всё ещё эффективное по воздействию на неё), послать сигнал, который должен был взорвать мину.

Моряки говорили, что некоторые участки Финского залива были столь плотно заминированы, что напоминали, по их образному сравнению, «суп с клёцками». Эта ситуация на самом деле была хитрым обманом, в раскрытии которого неожиданно косвенным образом довелось вскоре участвовать и мне. После ряда боевых выходов в Финский залив я уже не так волновалась и часто принимала решения сама — но в присутствии моего коллеги.

Возвратясь на берег, мы обычно шли в специальную столовую, носившую название «подплав», где питался офицерский состав подводного флота. Здесь царила обстановка полной разрядки напряжения после боевых выходов. То тут, то там раздавались всплески громкого смеха, иногда слышались песни. Каждый столик был закреплён за составом команды определённой лодки, и соседние столики делились между собой впечатлениями о последних событиях в походе. При этом вскоре устанавливались тёплые, дружественные отношения даже с временным прикомандированным составом — в который входила и я.

Но война и здесь давала себя знать зловещей тишиной, которая воцарялась во время обеда на «подплаве», когда одна из ушедших в поход лодок не возвращалась назад в порт. Ближайший к нам столик был занят офицерами «Щуки» — большой по тем временам подводной лодки, капитан которой Николай Иванович был одним из самых обаятельных, тёплых и остроумных людей, которых мне довелось встретить в жизни.