Телеграмма Берия - Валерия Троицкая

Однако приближалась весна, а, следовательно, и время, когда я должна была принимать окончательное решение, определявшее мою дальнейшую судьбу. В отличие от послевоенных лет, родители не вмешивались в решение детей о поступлении в то или иное учебное заведение и тем более не обеспечивали их подготовку к экзаменам.

Большинство моих сверстников, под влиянием духа времени и лозунгов типа «Техника решает всё» — устремились в технические вузы. Не устояла в этом паломничестве и я. Несмотря на весьма успешное окончание музыкального техникума и предварительное согласие известного педагога Ленинградской консерватории — профессора Николаева — взять меня в свой класс — я подала необходимые документы в Индустриальный (Политехнический) Институт. Это был один из самых престижных институтов Ленинграда.

Наступила пора экзаменов. Мне не только удавалось легко сдавать их самой, но часто и помогать моим будущим сокурсникам в письменных экзаменационных работах. Я решала варианты их задач и успешно скрывала свою незаконную деятельность от экзаменаторов. Когда кончились экзамены, оказалось, что у меня по всем предметам был высший балл — «пятёрка».

Стояли необыкновенно тёплые дни для конца августа, и я беспечно проводила их в парке на островах, не сомневаясь в том, что я буду безусловно принята в Институт.

Все друзья знали о моих успехах на экзаменах, поздравляли меня, а родители просто гордились своей дочкой, поступившей в бывший Политехнический Институт, который закончили многие известные учёные. Возможность выбора направления будущей деятельности в этом Институте была очень широка.

К концу августа были вывешены списки принятых в Институт абитуриентов. Около этих списков толпилась молодёжь. Пришла и я, беспокоясь главным образом за судьбу ряда моих товарищей, которым я помогала при подготовке к экзаменам. Проталкиваясь к спискам, я видела, что некоторые девушки и юноши отходят от них с мрачными лицами, а некоторые со слезами на глазах. Конкурс в этот Институт в те годы был очень большим.

Проглядывая списки, я с радостью отметила, что все те, кому я помогала — были приняты. Хотя я не сомневалась, что у меня всё в порядке, я решила удостовериться в этом и внимательно продолжала читать списки.

Однако, моей фамилии в списках не было… Ничего не понимая, я сперва решила, что мою фамилию случайно пропустила машинистка, и направилась в приёмную комиссию, чтобы обратить внимание сотрудников на эту оплошность.

В комнате, где помещалась эта комиссия, было много народа и была довольно большая очередь к её председателю. Я подошла к сотруднице, на столе у которой лежали списки, сообщила о своих отметках и о вероятной ошибке при распечатке списков.

Она переспросила мою фамилию, вынула из ящика стола какие-то бумаги, полистала их и сухим и безразличным тоном произнесла:

— Никакой ошибки нет, вы не приняты в Институт.

Я замерла, а она стала что-то отвечать следующему за мной молодому человеку. Когда до меня дошло, что меня на самом деле не приняли в Институт, я довольно бесцеремонно отодвинула молодого человека в сторону и громко её спросила: «Почему?» Она спокойно и холодно повторила: «Вы не приняты в Институт в соответствии с решением приёмной комиссии».

Стоящие вокруг меня молодые люди, которые были свидетелями всего происшедшего, молча расступились, и я вдвойне ощутила себя отверженной.

Я смутно понимала, что должна каким-то образом бороться, требуя справедливости или каких-то объяснений, по-видимому, от председателя приёмной комиссии. Однако, я почувствовала, что со мной происходит что-то странное, что у меня нет никаких душевных сил на какой-либо разговор, и я бросилась бежать, сперва из помещения, затем через парк, к профессорскому дому, в котором жили друзья нашей семьи — Монастырские. Когда мне открыли дверь, я с трудом, сдерживаясь от рыданий, сказала, что произошло, и попросила оставить меня одну.

Я бросилась на кровать в комнате, куда меня проводили, и тут уже я не могла больше сдерживаться — рыдания граничили с истерикой и продолжались много часов. Мне просто физически не удавалось их остановить.

Бросая взгляд назад, можно счесть, что это было обыкновенное житейское событие: ну, не поступила в Институт — на следующий год поступит. Может быть, я так и подумала, примирившись со случившимся, если были бы хоть малейшие понятные мне основания для этого. Или не было так равнодушно и холодно сообщено об этом без какого-либо даже формального объяснения — или хотя бы человеческого участия.

В моём же представлении, доверчивой, хорошо воспитанной девочки — это событие было крушением представлений об окружающем меня мире. Такой удар впервые посеял смутные ощущения безнаказанности совершаемых поступков у власть имущих.

Даже мой сильный молодой организм не смог справиться с пережитым потрясением. Именно после него у меня начались чрезвычайно сильные мигрени, мучившие меня всю жизнь. Нужно сказать, что события того дня несомненно изменили мой беспечный характер, что в дальнейшем сказалось на моём поведении в различных трудных жизненных ситуациях.

На следующий день маме позвонил профессор Монастырский и сообщил, что ему удалось узнать в приёмной комиссии, что я не принята в Институт как «социально неприемлемый (вредный) элемент» или, говоря по-русски, моя непригодность к обучению объяснялась тем, что мой дедушка — папин отец Александр Троицкий — был священником в Ростове-Ярославском.

Безусловно, эта причина никоим образом не способствовала улучшению моего настроения, и впервые в жизни я впала в глубокую меланхолию, которую сейчас назвали бы депрессией, и в полное безразличие ко всему происходящему.

Мои родители были сперва в растерянности, но спустя пару дней моя мама, кипя от возмущения, целиком погрузилась в мои дела. Во-первых, она узнала, что в Университете на физическом факультете — недобор студентов. Это, по-видимому, объяснялось тем, что заниматься наукой в те годы было не модно. Во вторых, она вспомнила о своих связях с родителями маленьких пациентов, которых она весьма успешно лечила. Многие из них были крупными учёными, а некоторые занимали ответственные посты в администрации Университета.

Я не хотела никуда ходить, подавать документы, разговаривать, просить. Все дни я валялась на диване и либо спала, либо читала французские романы. Тогда мама осуществила все необходимые действия сама.

Когда после завершающего визита она вернулась домой, то, войдя в мою комнату и принимая во внимание моё маразматическое состояние, мама сказала ровным, но довольно жёстким тоном: «Тебя приняли на физический факультет Университета. Как ты знаешь, занятия уже начались несколько дней тому назад… Завтра у тебя лекция по математике в 9 часов утра, в большой физической аудитории Физического факультета».